Здравствуй, комбат!

Рябой солдат принадлежал к числу тех бесполезно хлопотливых людей, которые, считая себя умнее и сообразительнее всех других окружающих, без конца плодят различные мнения и соображения, как в том анекдоте: «Мое дело заявить, а там разбирайтесь сами». Любят они поиграть фразой, пококетничать словом, но мысли у них, в общем, поверхностные, и никому от них никакого толку, только перевод времени, однако обладают они воистину неотразимой способностью — утомлять и раздражать. Именно этого и добился своим разговором рябой, и хотя Самородов хотел спать и, по его разумению, вполне добротно для этого устроился, сон к нему не шел. Степь, остывая, начинала рождать запахи цветов и трав, пригасавшие днем на пыли и солнцепеке, в синей мгле неба туманились звезды, и думы у него шли практичные: что, хотя, когда ехал он один, был сам себе голова, однако же теперь, когда артиллеристы взяли, оно и лучше, словно из единоличников в колхоз вступил; что колхоз его, в котором он десять лет бессменно проработал трактористом, теперь оккупирован и разорится немцами, так что дел после войны будет — невпроворот; что собирался вот отправить жену с ребятишками на Урал к родственникам, да не отправил, и теперь придется им хлебнуть большого горя, и тут ничего не поделаешь, тут одно — жди и надейся; что он вот хоть и не с разносолов, а насытился, и лежать ему ничего, способно, и поспать можно, в тылу же где-то мужчины преклонных лет, и женщины, и подростки на тощем пайке сидят, съел и гадай — обедал, нет? И ночью у станков маются, пушки, снаряды делают, танки, тракторы тоже, и такие, как вот его; и если они тут на фронте без толку бросать их станут — так это и неизвестно даже, как назвать, и не подберешь такого поганого слова… Хату крестьянин годы собирает, по бревну, по досточке, а растянуть при толоке — и часа много…

Ему казалось, что он только-только привалился и сомкнул глаза, что и первого сна прихлебнуть не успел, как началась побудка. В степи едва серело, сер, а не розов был и прикрытый облаками восточный край неба. Порывисто, толчками расшевеливая листву, дул прохладный ветер, и некоторые солдаты надели пыльные, словно изжеванные шинели, серыми привидениями топтались у машин и орудий. Майор Вороновский, фигура которого угадывалась издали даже в сумерках по собранности и резкости движений, ходил от тягача к тягачу, поторапливал:

— Поворачивайся, поворачивайся! Как бы дождь не ударил, потонем в черноземе. А нам бы сутки хорошего хода…

— Дождь или бомбы, — сказал рябой солдат. — Или вместе…

— Разговорчики! Бомба не снаряд, одна на цель — тысяча мимо. Если бы летчики били, как мы, нас бы давно на свете не было.

У Самородова он спросил:

— Отдохнул конь? Не подведет?

— Выдюжит, товарищ майор.

Ну смотри… Вытянешь — совсем в артиллеристы зачислим. Гусеничный тягач дадим.

— Вы мне, товарищ майор, первым долгом пару белья выдайте. Последнюю в бомбежке загубил. Задубеет, а смениться нечем.

— Дотянешь — две дам. Одну свою.

— Вот спасибо на слове…

— Спасибо потом. Двинули!..

Но не получил майор Вороновский суток хорошего хода, как Самородов не только двух, но и одной пары белья. Пугавшая артиллеристов туча на востоке поднялась до трети неба, огрузла, навалилась на вихры посадок под горизонтом, даже, казалось, потянуло от нее мокрым ветерком и донесся отдаленный гром, но потом она стала блекнуть и растаяла. Это спасло дорогу, но расчистило небо для немецкой авиации — желтобрюхие, с крестами, словно в небо поднялся какой погост, бомбардировщики то и дело гудели над степью. Для дивизиона это имело те последствия, что он мог двигаться гораздо быстрее, чем прежде, — беженцы и машины, все, кто мог, устремились на проселки, тягачи шли на полной скорости, какую из них можно было выжать. Лишь временами, когда рев в небе становился особенно густ, приходилось пережидать в тени посадок. Однако в большой, на перекрестке дорог станице, куда дивизион спустился по длинному пологому склону около трех часов дня, ему было приказано остановиться. Тучный генерал-полковник, в заляпанных глиной сапогах, с красными щеками, на которых тускло отсвечивала седая щетина — он уже два дня не брился и за две ночи не больше трех часов спал, — приказал майору Вороновскому и двум батареям сорокапятимиллиметровых пушек, тоже оказавшихся здесь случайно, перекрыть и удерживать до ночи дорогу.

— Пехоты тут до двух рот, да не в ней дело… Танки идут. Дорогу расчищают, вроде бульдозера. Сбейте им темп!

Генерал тут же — рвалось, наверное, где-либо и в другом месте — и уехал, передав командование прибывшему с ним полковнику пехоты. Пожилой, с явно выступающим брюшком, тот, сняв пыльную фуражку и пригладив волосы на лысеющей голове, спокойно и выжидающе оглядел командиров из-под насупленных бровей, спросил:

— Ваши соображения? Только коротко.

— Сил маловато, — сказал капитан из сорокапятчиков и осекся, почувствовав, что выпалил не то;

— У него, у немца, тоже, — буркнул полковник. — Там, у танков в тылу, еще наши дерутся.