Здравствуй, комбат!

Чаще других цепляли Юргина — строен, красив, по виду удал. Он вспыхивал волнением, но помалкивал. По квартирам не стояли, в батальоне открыли щели, а спали на траве, тепло. Строевых занятий, которых никто не любил, — налево, направо, кругом, шагом марш, — не было. Ходили в рекогносцировки, цели и смысла которых Юргин не понимал, а потому и не утруждал себя размышлениями. В марши втянулся, накормленный, с фляжкой колодезной воды на ремне, шагал без натуги. В мареве зелени и синевы, как сквозь запотевшее стекло, возникали картины прошлого — «чисто взятые» ларьки и небольшие магазины, маслянистые наощупь сотенные в кармане, «малина», большой, на две связи, деревянный дом в садах окраины, божница с лампадой за облаками табачного чада, упитанная блондинка на коленях — юбка задралась выше некуда, на полных белых руках синяки от ссадин, залапали; глаза отчаянные, хрипловатый приятный голос — «Меня мамка родила, в зад коленом поддала». Потом пьяный угар, когда ничего не страшно и ничего не жаль, и каменный сон на весь день. Задумавшись, расслаблялся, в затылок гудел незлобивый бас Лапченко, ростовского слесаря, плотного, словно сбитого из железа:

— Юргин, подбери пятки. Каблуки с мясом выдеру!

Но вскоре покойная жизнь кончилась, через хутор с переправы потянулись отступающие из донской излучины. Небритые лица с землистой кожей и запавшими щеками, воспаленные глаза, прожженные, изорванные, замызганные брюки и гимнастерки. Словно их когтил, валял по кострищу какой-то зверь и они только чудом вырвались и еще слышат на затылке горячее дыхание. Когда их спрашивали — что там, как? — глядели исподлобья, отвечали на ходу, зло:

— Сходи сам — узнаешь!

Или совсем зловеще:

— До завтра доживешь — узнаешь!..

В разъезженных песках улицы надрывались, буксуя, натужно выли перегретыми моторами грузовики. Саперному батальону приказали сформировать заградотряд для проверки — снаряды, патроны, мины, гранаты в тыл не пропускать, сгружать в отведенных местах, передавать на боеснабжение дивизии. Водители и офицеры ругались, иные хватались за пистолеты, требовали составления актов, расписок с печатями — части их рассеялись, исчезли, но они упорно продолжали цепляться за «свое» имущество. Ползли слухи о шпионах и диверсантах, в небе появились немецкие разведчики, бороздили одиночками рассветное и предзакатное небо. Наивный и любопытствующий солдат Антон Прибылко, сельский житель из-под Шостки, ругался: «Зундит, стерво, як штопор в ухо закручивает!» Солдаты батальона, в большинстве молодые, необстрелянные, втягивали головы в плечи, ждали бомбежек.

И дождались.

При первом налете, внезапном и жестоком, Юргин стоял на посту у штаба, на берегу старого мельничнбго пруда. Когда, распарывая тьму, с подвыванием пошли бомбы, он в первое мгновение ничего не понял, даже с любопытством посматривал в небо, с вечера заволоченное яловыми, без дождя, облаками. Но взрывы, сотрясающие землю, бьющие по ногам, красные вымахи огня, шипение осколков поразили смятением, погасили нормальную работу мысли, как ворвавшийся в окно вихрь коптилку на столе. Неподалеку была заранее откопанная щель, но он позабыл о ней, стоял, окаменев, смотрел — все вокруг выло, трещало, разламывалось.

Загорелся на противоположном берегу пруда сарайчик, вспучился пламенем с шапкой дыма, в пляшущем свете старая, с корявыми сучьями ракита приподнялась над берегом, зависла на секунду, перевернувшись корнями вверх, рухнула в воду, почти одновременно ближе к Юр-гину поднялся багровый столб воды, хлестнул каплями и моросью в лицо. Вынести все это было выше его сил, потеряв всякую способность соображать, подчиняясь только животному побуждению, которое заставляет зайчонка биться в когтях совы, даже когда уже давно оторван от земли, он бросил винтовку на ступени крыльца, перемахивая через плетни, путаясь в огуречной и тыквенной ботве по огородам, оступаясь в колдобинах, побежал. Куда? Не знал и не думал.

Лишь в степи за хутором, когда все затихло, упал в траву, обхватил голову руками, начал отходить. И первой связной мыслью было — что дальше? Подаваться в тыл? Нельзя, знал — там повсюду посты проверки. А осталось ли что после такой бомбежки от батальона? Может быть, что там уже и штаба нет, и спрашивать некому?

С этими мыслями уснул, вздрагивая, ежась от ночного холода.

Арестовали его утром, когда зашел в крайний дом попросить доесть, привели в штаб. Без пилотки, — потерял где-то, когда бежал, — чумазый, с прорехой на брюках, сквозь которую лезла бахрома кальсон и просвечивало тело, стоял, опустив голову. Прикидывал в уме: перетрусил, будут смеяться, но это ничего, от смеха не умирают; возможно, будут судить, посадят — что ж, уже судили, сажали, не помирают и от этого. Комбат, усталый, осунувшийся в нервотрепке последних дней, не спешил начинать разговор, курил, отмахивал дым рукой. Комиссар батальона, высокий, с пристальными глазами и упрямым подбородком, склонился к столу, рисовал на листке бумаги завитушки огрызком карандаша.

— Что ж, Юргин, излагай, — приказал, наконец, комбат. — Что к чему и почему.