Здравствуй, комбат!

Но, к его удивлению, пошучивали над ним в той же мере, что и над другими, добродушно, без желания разозлить. И в ту ночь, оказывается, перетрусил не он один — кто-то, позабыв про каску, пытался натянуть на голову подол гимнастерки, так что ремень сполз к подмышкам, сонливый солдат Крамарев вместо щели сиганул в ручей с ключевой водой, потом до утра стучал зубами. Правда, политрук роты по совету комиссара предупредил, чтобы Юргина не трогали, но люди и сами, применяясь к положению, быстро учились строить отношения на сочувствии и доброжелательности, ненавязчивой взаимопомощи. Если годы Советской власти уже прочно заложили в сознании принципы коллективизма, то война тысячекратно подчеркнула их справедливость и спасительность — тут и слепому видно, что в одиночку не только не победить, а и не выжить. Одни это осознавали в полной мере, формулировали — «Сам погибай, товарища выручай!», — другие просто чувствовали, как землю под ногами. Есть она, и все, чего тут непонятного.

Юргин все чаще задумывался, Мокрусов пошучивал:

— Скучный ты. Тараканы в голове завелись, что ли? Фриц на тебя в бинокль глядит, радуется — ага, крепко я его прищемил.

— А на тебя?

— Эка хватил! На меня как глянет, так и скиснет. Думает — ишь, какой он веселый, Мокрусов этот, не иначе припас для меня чего-нибудь этакого. Лучше бы, дескать, я в своей фатерляндии сидел, а то и ног не унесешь.

— Боится, а на Дон припер.

— Без соображения и припер. У нас баба одна малахольная была, наберет, сколько руками захватить, конопли да в один сноп и вяжет, а поднимать станет — рассыпалось.

Задумывался Юргин оттого, что чувствовал себя сбитым с толку. Прежде кто не свой, не из шайки или не пособник, то чужой или враг, мог заподозрить, выдать. Тут в чем подозревать, кому выдавать? Напрягся для защиты, руки и ноги каменеют от напряжения, а никто не замахивается. В былые времена все же думал, что возвышен над другими умом и ловкостью, мозолей нет, а живет и получше. Теперь обнаруживал, что и знаний со щепоть, и сноровки кот наплакал — не мог забить обыкновенного кола, свалить в намеченную сторону дерева, поджарить на огне кусок сала без сковородки, копать землю без того, чтобы сразу же не вскочили кровавые мозоли — смурыгал ладонями по цевью лопатки. Со страхом смотрел, как Лапченко, тяжелый и неповоротливый на вид, обжимает зубами детонатор на бикфордовом шнуре, отодвигался — сейчас рванет! Но тяжелые руки Лапченко, — кулаком бычка наповал уложит! — непостижимым образом чувствовали неуловимые для глаза расстояния.

Но особенно присматривался к Мокрусову. Тот знал все деревья и травы, голос каждой птицы, мог определить время и ориентироваться по звездам, угадывать по непонятным приметам погоду — казалось, все что только виделось вокруг, его родной обжитой дом и он даже во сне знает, где какая вещь лежит и для чего служит. Непонятно еще было, что при всяком удобном случае напрашивался он на опасные задания, объясняя этот свой зуд совсем по-ребячески:

— Фрицу от Ивана дуля из кармана — хай нюхает, чем пахнет.

— А как стукнет он тебя?

— Это он может. Надобно поберечься.

— Вот и поберегись.

— Так ведь оно и то и то надо. Война.

От кого-то из пехотинцев Мокрусов узнал, что на берегу Дона в кустах, чуть выше Базков, лежат пять рыбацких баркасов. Отпросился у командира роты посмотреть, ужом выполз на закате к берегу, даже руками борта и днища ощупал — ничего посуда, крепкая. Наверное, бросила рота, которая переправлялась последней, теперь, если не прибрать, пропадут, посекут осколками и пулями. С разрешения доложил комбату лично. Тот прикинул, сказал:

— Баркасы нам нужны дозарезу, на всю дивизию их по пальцам счесть. Но как вытащишь — не представляю. Просеку, что ли, в зарослях рубить да волоком тащить? Не дадут, прямой наводкой в порошок сотрут.

Мокрусов стукнул каблуками, кинул руку к пилотке:

— Разрешите мне, товарищ капитан! Добровольцев найду, выведем в залив к дому Шолохова.

Дом Шолохова в самом деле стоял почти у конца залива, отделенного от реки полуостровом, густо поросшим лесом. Комбат засомневался — как туда их выведешь? Спросил:

— По Дону, что ли?

— По Дону.

— Пулеметом с того берега из вас решет наделают. Гречку просевать. Даже ночью — ракетами высветят.

— Ночью прихлопнут, — согласился Мокрусов. — Они, немцы, сторожкие. А как по заре? Дон туманом кроется, кисель и кисель, кулак около морды не углядишь. Метра на четыре вверх пластуется, нам и хватит. И опять же в это время звук глохнет, а и услышишь — не поймешь, откуда идет. Способное время!

Набрал Мокрусов пять человек. «Может, и мне попробовать?» — спросил у него Юргин. Он не представлял в точности, что там и как будет, но уже пришел к выводу, что Мокрусов хитер и удачлив, раз идет, дело не такое опасное. Как раз можно и себя испытать, и другим показать — не хуже прочих. Но Мокрусов наотрез отказал:

— Мне кони нужны, битюги. А на тебе мускула мало наросло.

— Тоже и я солдат.

— Так я чего? Признаю. Да мы не воевать собираемся, всего и дела, что тянуть.