Здравствуй, комбат!

— Сами знаете, — не поднимая глаз, тихо ответил Юргин.

— Ничего пока не знаем.

— Думайте как хотите.

— На молчанке, Юргин, далеко не уедем. Война шуток не любит, это хоть понимаешь?

— Вам виднее.

Могло показаться, что Юргин подавлен, не может собраться с мыслями. Отупел, как молодой бычок, оглушенный ударом кола. На самом деле он лишь повторял заученную тактику, вел себя так же, как когда-то на суде. Тактику эту, как верующие закон божий, в их среде заучивали заранее, на всякий случай, если попался, говори как можно меньше, допрашивают хитрые крючки, могут зацепить на одном слове.

Комиссар оторвался от своего занятия, поднял голову:

— Выплюнь жвачку, Юргин, пустое дело. У нас, шахтеров, есть под землей такая команда — «Береги голову!» Считай, что тебе ее подали. Не понимаешь? Высвети ему, комбат, ближайшую перспективу, пусть полюбуется.

Комбат пожал плечами, выдвинул ящик стола, подчеркивая и разделяя паузами фразы, прочитал несколько параграфов из устава, выдержку из приказа, только что полученного в частях — жесткого приказа, категоричного. Сказал:

— Куда ни кинь, Юргин, все клин. Передадим дело в трибунал, считай, что конец. Одного того, что убежал с поста во время боевых действий, хватит поверх головы, а у тебя еще дезертирство, поймали-то вне расположения части. Немцы наступают, наши люди мучаются и гибнут в оккупации, сотни, тысячи каждый день ложатся мертвыми на поле боя — почему должны нянчиться с тобой? По чужой крови на вольготную жизнь хочешь выскочить?

Только теперь дошло до Юргина в полной мере — не на мелкой шкоде засыпался, переступил черту, за которой прямо в глаза глядит смерть. Вчера казалось — бежит от нее, сегодня видно — к ней, прямиком в собственную могилу. Побелел, лоб, шея покрылись холодной испариной. Лихорадочное воображение, действуя со сноровкой базарного художника, одним росчерком пера набрасывающего профили непритязательных заказчиков, нарисовало ствол винтовки, ищущий голову. При разговорах о «вышке» у него леденело внутри еще там, на воровском промысле, оттого, чтобы не наделать беды в запале, даже финку носил укороченную, подрезать можно, до сердца не доставала. И вот она, «вышка», сделать один шаг…

С трудом разлепил задрожавшие губы, пробормотал:

— Я не дезертир… Испугался… Обеспамятел…

— Успокойся. Давай по порядку.

Когда он окончил, его, обвялого, еле передвигавшего ноги, отвели в небольшую пуньку с Камышевой крышей, порядком раздерганной непогодами. У двери, трухлявой, перекосившейся, — ржавая клямка не накидывалась на пробой, подперли дрыном, — поставили часового. В маленьком, разве что ребенку пролезть, окошке справа от двери увидел кончик яблоневой ветки и кусок безоблачного неба, такого мирного, спокойного, что хотелось заплакать. Повалился лицом вниз на охапку соломы, пытался унять горячечную скачку мыслей, представить — что происходит в штабе, подписывают документы в трибунал?

Но там еще ничего не подписывали. Комиссар все так же сидел за столом, комбат ходил, поскрипывая рассохшимися половицами, докуривал третью папиросу, говорил:

— В штаб докладывать все равно придется, замалчивать такие вещи — преступление. И губить жалко — зелен, глуп. Что думаешь, комиссар?

— Мало ли чего разного… Вот думаю, что страх — это капитуляция разума перед инстинктом самосохранения. Плохо? Плохо. А не будь этого инстинкта, никакой вид не выжил бы, человек тоже. Верно?

— Мудро. Лет через сто ученое звание можешь получить… А сейчас как быть? Может, следователю в письменном виде свой философский трактат пошлешь?

— Снять бы ему, сукину сыну, Юргину этому, штаны, насыпать горячего до слез.

— Сыпать сам будешь или поручишь кому?

— Может, ты своими правами обойдешься? Я все же думаю, что умысла не было, от страха все. Если хочешь знать, у меня тоже мокрицы по спине ползли, когда каша эта заварилась. Спросонья совсем очумелый был.

— Черт ее знает, что тут делать. Согласен — от страха. Но ведь нервничают все кругом. Если бы нормально в оборону сели, притерлись бы понемногу, а тут через нас отступающие катятся, порой смотреть страшно — несутся, как с пожара. В наших частях еще живого немца не видели, пули не слышали, а у многих психика на балалайку похожа. Ну, обойдусь я своими правами, а сверху и стукнут. За слюнтяйство. Могут?

— Могут.

— Ты ведь в политотдел донесение писать будешь?

— Буду.

— Так что делать?

— Решай сам. Ты командир. А Юргина жалко.

Пришел посыльный, комбата срочно вызывали на переправу — поврежден мост. Сунул окурок в алюминиевую миску с водой, служившую пепельницей, махнул рукой:

— Ладно, стукнут — до свадьбы заживет. В трибунал передавать не будем. Мои права — восемь суток строгого ареста на хлебе и воде. Потолок. Объяви ему, чтобы от страха не помер. Приказ подпишу, когда вернусь.