Зеленые тени, Белый Кит

Затем все повторилось, словно целый куст цветов внезапно сорвался и метелью улетел вдоль бесцветной тропинки. В тот же миг раздалось чистейшее рыдание, пронзительный стон, напоминающий скрип двери.

Я вздрогнул, отпрянул и взглянул на дом.

И увидел, конечно же, Джона, потягивающего шерри в тепле и покое, с физиономией, оскаленной, как тыква, в День всех Святых.

– О-о… – простонал где-то чей-то голос. – Боже…

Только тогда я заметил женщину.

Она стояла, припав к дереву, одетая в длинное платье, залитое лунным светом, поверх него была накинута достававшая до колен тяжелая шерстяная шаль, которая словно жила своей жизнью, развевалась, колыхалась и морщилась от непогоды.

Похоже, она не видела меня, а если и видела, не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну, библиотеке, к силуэту человека в окне.

Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие, губы и зеленые глаза, исполненные мягким свечением. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что-то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!». Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.

Но теперь заговорила красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома.

– Он там? – спросила она.

– Что? – услышал я свой голос.

– Это он? – поинтересовалась она. – Чудовище, – сказала она в тихой ярости. – Зверь, собственной персоной.

– Я не…

– Животное, – продолжала она, – о двух ногах. Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины – полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?

Я посмотрел туда же, куда она, на тень в окне, далеко за крокетной лужайкой.

И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью-Йорке, в Голливуде; волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, – темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, ожидающих аплодисментов, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».

Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:

– Кто бы это должен быть?

– Он, – ответил она. – Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит. – Она закрыла глаза, из них закапали слезы.

– Он здесь больше не живет, – сказал я.

– Нет, живет! – вскинулась она на меня, словно собиралась ударить или плюнуть. – Почему ты мне лжешь?

– Послушай. – Я смотрел на свежий, но какой-то состарившийся снег ее лица. – Это было в другое время.

– Нет. Есть только сейчас! – Она словно собиралась броситься к дому. – И я все еще люблю его, так сильно, что готова убить за это и погубить себя в конце концов!

– Как его имя? – Я преградил ей дорогу. – Имя?

– Джо, конечно, Джой. Джозеф!

Она зашевелилась. Я поднял руки и покачал головой.

– Теперь здесь живет Джонни. Джон.

– Врешь! Я чую, что он здесь. Имя изменилось, но это он. Смотри! Ощути!

Она выставила руки, прикоснувшись к ветру, дувшему к дому. И я повернулся и ощутил ветер вместе с ней, и настал другой год, время в промежутке. Так сказал ветер, и подтвердили ночь и свет в большом окне, где стояла тень.

– Это он!

– Мой друг, – сказал я мягко.

– Никому не друг, никогда!

Я попытался всмотреться в ее глаза и думал:

«Боже, неужели так было всегда, вечно один и тот же человек в доме, сорок, восемьдесят, сто лет назад! Не тот же самый, но все они темные близнецы, и эта заблудшая девушка на дороге с руками из снега вместо любви, с морозом в сердце вместо покоя, и ничего не поделаешь, только ее шепот и причитания, скорбь, стоны и плач, стихающие на рассвете, чтобы начаться вновь с восходом луны».

– Там мой друг, – сказал я снова.

– Если это правда, – злобно прошипела она, – тогда ты мой враг!

Я посмотрел на дорогу, где ветер гнал пыль через кладбищенские ворота.

– Уходи, откуда пришла, – сказал я.

Она взглянула на ту же дорогу и пыль, и ее голос поник.

– Значит, не будет мне покоя? – скорбела она. – Что же, я буду бродить из года в год и не будет возмездия?

– Если тот человек действительно твой Джо, – сказал я, – твой Джозеф, что бы ты хотела, чтоб я сделал?

– Пришли его ко мне, – сказала она спокойно.

– Что ты с ним сделаешь?

– Возлягу с ним, – пробормотала она, – и никогда больше не встану. Удержу его, как камень в холодной реке.

– А-а, – сказал я и кивнул.

– Ну так ты скажешь ему, чтобы он пришел?

– Нет. Ибо он не твой. Очень похож. Почти один к одному. И закусывает девушками, и рот вытирает их шелками. В один век его зовут так, в другой – этак.

– И никогда никого не любил?

– Он бросается этим словом, как рыбак, забрасывающий сети в море, – сказал я.