Зелёная земля

наскучат площадь и зима,

он убежит с пустого бала

играть о чём и как попало,

бесчинствовать, сходить сума

и путать карты и маршруты,

тысячелетья и минуты,

а также ноты и слова,

а также всё, что было с нами

и не было, а было снами:

Шираз, Венеция, Москва…

И мы заблудимся в метели -

мы не хотели, не хотели:

мы шли за музыкантом вслед,

чья музыка была сначала

тиха, а после одичала -

и больше нас на свете нет.

* * *

И увидел я новое небо и новую землю,

ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…

Иоанн Богослов

И увидел я… нет, я сперва ничего не увидел -

я совсем ничего не увидел, я понял с усильем

сразу всё: почему называется идолом идол,

почему идеал – идеалом и символом – символ.

И ослеп, и оглох, и запутался в фразе невинной:

что-то вроде поймите-простите-позвольте-не-надо -

и потом онемел, и меня задавило лавиной

листопада любви, снегопада любви, камнепада.

И валилось из рук всё, за что я хватался руками:

было землетрясенье в Москве, в безмятежном апреле -

и все смерчи сцепились в клубок, все изверглись вулканы,

и все реки из всех берегов выходили, кипели и пели.

И все реки кипели и пели, неслись и рыдали

и смеялись, как будто напившись зелёного зелья…

Пелена спала с глаз – и открылись незримые дали,

и увидел я новое небо и новую землю.

* * *

Ты возьмёшь себе это и то -

и, сестричка-фортуна,

мы сойдёмся за детским лото

из цветного картона:

это – яблоко, это – ружьё…

С дружелюбной враждою

мы сыграем в твоё и моё -

и в ничьё и чужое.

А когда уже всё раздадут -

даже всякую мелочь,

я останусь внакладе и тут.

Ничего, что ж поделать:

слишком мало на свете вещей

(это – хлеб, это – вишня) -

кто-то должен остаться ни с чем:

извините-так-вышло.

За вещами уйдут имена

(это – снег, это – порох) -

из всего, чего нет у меня,

можно выстроить город.

А представишь себе, что – потом:

ад, чистилище, дескать… -

всё вокруг только пёстрый картон

этих карточек детских!

* * *

Что память, что обманщица поёт,

когда трещат основы мирозданья

и забивают наглухо, гвоздями,

вольнолюбивый – на ночь – небосвод?

Какая там луна или звезда -

не нужно благородного металла,

а нужно, чтобы небо никуда,

любезное, ночами не летало,

чтоб посреди вселенской пустоты

дремучая, как лес и совесть, дрёма

привязывала буйные кусты

к стене полуобрушенного дома.

Но память-лгунья, в зарослях шурша

прелестными, бесчестными словами,

рисует очертанья шалаша,

и юность, и очей очарованье,

и может статься – почему бы нет? -

что, напевая песенку кривую,

обманщица сия, сия певунья

нас как-нибудь да выведет на свет!

* * *

Всего и дела что – вздохнуть,

расширив суток промежуток!

Как знать, а вдруг от этих суток

и мне перепадёт чуть-чуть?

Минут пятнадцать возле Вас,

не веря этакой удаче,

не думая, что будет дальше,

но – набирая про запас

два взмаха рук, два слова уст:

мне жить ещё!..

И, между нами,

сухой паёк воспоминаний

не так-то уж и плох на вкус:

слезой разбавишь и – живёшь

на хлебе и воде былого,

весь день твердя два Ваших слова,

а прочих слов не ставя в грош.

У встреч обуглены края.

У вечности шаг черепаший.

А эти клочья жизни Вашей -

они и есть вся жизнь моя.

ОКТЯБРЬ

Ещё и завтра будет жизнь у нас:

ещё не вся природа облетела,

ещё не вся душа ушла из тела

и не настал последний раз и час -

ещё и завтра будет жизнь у нас.

Шарф завтра дошуршит свою балладу

зонт высохнет до завтра как-нибудь -

и начатый в апреле крестный путь

продолжим завтра мы по снегопаду:

ещё и завтра будет жизнь у нас.

И будет в небесах сиять Парнас,

и будет намекать на близость рая.

Ещё и завтра будет жизнь у нас -

я говорю, сегодня умирая.

Ещё и завтра будет жизнь у нас.

СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

В Москве светает, а тебя увозят.

В Москве суббота, а тебя увозят.

На девяти вокзалах стон стоит

и плач стоит: это тебя увозят.

Тебя увозят – и звонят все церкви,

летят все птицы, и звонят все церкви -

все сорок сокрушённых сороков,

но нет других – и вот: звонят все церкви.

Звонят все церкви, все мосты сгорают:

пожар в Москве – и все мосты сгорают,

я на пылающий ступаю мост

и знаю, знаю: все мосты сгорают.

Мосты сгорают, а тебя увозят.

Куда бежать? Они тебя увозят!

Проснись, глупец, опомнись: кто – «они»?

Не знаю, но они тебя увозят…

КАК ВЕРИЛ БИСЭЙ

Ради этой минуты я ехал, и ехал, и ехал -

в обезумевшем поезде, полном рассвета и дыма,

оставляя свой дом, свою родину – махом и чохом,

нелюдимо косясь на соседей, куря нелюдимо.

И потом я стоял, и стоял, и стоял: изваяньем,

истуканом, болваном – на самом краю ожиданья,

и мелькала в толпе золочёная пряжка твоя мне,

но была не твоя, а чужая и снова чужая.

Я там прожил ещё одну жизнь: я родился и вырос

прямо возле метро – в самой гуще кишащей, прохожей -

и навеки впитал в себя злую рассветную сырость

всем моим существом: всей душою, всем сердцем, всей кожей.

А настала пора умирать – я сказал себе: полно,

человек-не-пришёл-значит-так-человеку-угодно.

И меня поглотили холодные чёрные волны

безысходной толпы у подземного у перехода.

* * *

Спасаться стихами – чужим, бестолковым их шумом, -

ловить журавлей по холодным, по зимним бульварам,

быть призраком лета косматым размашистым шубам

в пальто – моложавом и узком, но грузном и старом.