Зелёная земля

и в восемь цветных эполет.

И в восемь цветных эполет.

За Дамой гонялись четыре Валета,

четыре Валета ей пели куплеты,

к тому же, стояло прекрасное лето,

а Дама была стрекоза…

Она с удовольствием съела галеты,

а после надела четыре браслета

и замуж пошла за Туза.

5

Шестёрки сказали Семёркам,

Семёрки сказали Восьмёркам,

Восьмёрки сказали Девяткам,

Девятки сказали Десяткам…

Валеты любили секреты

и Дам обожали Валеты -

и так разносилась по свету

ужасная тайна Туза:

Туз был староватым,

не очень богатым

и, главное, пятым

в колоде Тузом,

а в пятом – какой же резон?

Но эта кошмарная новость

про эту кошмарную старость

была совершенная глупость

и, в сущности, бред или сон:

Туз был староватым,

Туз не был богатым,

но не был и пятым

в колоде Тузом,

поскольку… какой же резон?

И так получилось, что как-то

разбил он все прочие карты -

конечно, весьма деликатно,

а всё-таки вышел конфуз.

Поскольку, хоть он староватый

и даже совсем не богатый,

но всякие сплетни чреваты,

и Туз – это всё-таки Туз.

6

Только начинался вечер,

но уже кончался покер.

На полу валялся Джокер

и молчал как мог.

Крыть друг друга было нечем,

глупо посылать за сменой -

и витал над мрачной сценой

розовый дымок.

Дама обижала Даму

(не пуская Даму к дому),

на отшибе думал думу

пиковый Валет.

Три других стрелялись рядом

и, спалив друг друга взглядом,

наполняли едким чадом

целый белый свет

Короли погибли оба.

Туз Тузом раздавлен грубо.

Дам – всех сразу – сгрызла злоба.

Пал Валет – в груди с дырой.

Мелочь порвана на части.

И, когда утихли страсти,

Джокер встал и крикнул: «Здрасьте!

Я теперь король!»

БАЛЛАДА О ПОЧТОВОЙ СУМКЕ

Я цитирую цитаты, сочиняю сочиненья -

завтракаю лёгкий завтрак и обедаю обед.

Почтальон приносит почту, улыбается улыбкой -

лицемерной и коварной: «Вам письма сегодня нет».

Я отнюдь не обижаюсь: я-то знаю почтальонов -

всю их подлую породу, и меня не проведёшь:

почтальоны вечно прячут массу писем в толстых сумках

и нисколько не краснеют, ибо – обожают ложь!

Так что я крою спокойно мину номер сорок восемь

(равнодушие к событьям) и спешу произнести:

«Как дела и как здоровье? Не зайдёте ли на кофе?

Дождь идёт, и всё такое… Вы промокнете в пути».

Он развешивает уши на некрашеном заборе -

я же сразу понимаю: алчет кофе негодяй! -

и лениво добавляю: «Впрочем, если не хотите,

мне же лучше… кстати, сливки просто льются через край!»

Почтальон снимает уши – ухо за ухом – с забора

и негромко отвечает, обращаючись к дождю:

«Слишком многие мечтают вьшить кофе с почтальоном…

Я подумаю сначала, а потом уже скажу».

Я-то вижу, что попался он в расставленные сети

и, уже почти ушедши, говорю: «Ну, нет так нет…

Кстати, вот что интересно: кофе часто пьют с печеньем,

а закусывают тортом и коробками конфет».

Я-то знаю почтальонов, всю их гнусную закваску,

и отнюдь не удивляюсь, слыша, как он говорит:

«Если только ненадолго… я же всё-таки на службе», -

ухмыляючись ухмылкой, омерзительной на вид.

Он почти бежит за мною на весёлый запах кофе,

обсуждая по дороге сотню всяких пустяков:

что за торт, что за печенье, импортные ли конфеты -

и большая ли коробка, и срок годности каков…

Я, конечно, отвечаю на вопросы – пункт за пунктом -

и подталкиваю гостя к креслу – мягкому притом:

развалившись в мягком кресле, он хватается за чашку

и хлебает как безумный крепкий кофе жадным ртом.

Я отнюдь не раздражаюсь (я-то знаю почтальонов!) -

повторяя: «Ах как странно, что мне не было письма…»

И, притворно сожалея, он внезапно засыпает:

кофе с пачкой димедрола быстро действует весьма.

Тут я открываю шкафчик, вынимаю острый ножик

и втыкаю этот ножик раз пятнадцать – двадцать пять

почтальону прямо в сердце – и, когда он умирает,

я, вздыхая облегчённо, принимаюсь хохотать.

Хохоча, я расчленяю тушку пакостного гостя

на квадратные кусочки и бросаю их в мешок,

а потом мешок сжигаю в алом пламени камина

и спокойно жду, покамест улетучится душок.

Наконец, уже отныне не теряя ни секунды,

еле сдерживая сердце и пылая как в огне,

я бросаюсь к толстой сумке и вываливаю на пол

массу утаённых писем – все до одного ко мне!

Я совсем не возмущаюсь (я-то знаю почтальонов),

я ласкаю письма взглядом, силясь подавить озноб,

открываю все конверты, складываю письма в стопку -

и читаю, и читаю, и читаю их взахлёб…

И никак не начитаюсь, всё никак не начитаюсь -

строчка тянется за строчкой, как коралловая нить…

Многое в них устарело – и в сердцах я повторяю:

«Раньше надо было, раньше эту гадину убить!»

Впрочем, пусть и так спасибо скажет мерзкое отродье,

что изнеженные руки об него я замарал!

И прижавши письма к сердцу я танцую до рассвета -

и ликующие крики издаю, что твой марал…

* * *

Поверим на слово беспутному апрелю,

не расстающемуся со своей свирелью

до декабря, до января, до февраля…

а там до марта – чтоб опять гулять по склонам

в неувядающем плаще своём зелёном,

свистя в свирель и ничего не говоря.

Поверим на слово молчащему сурово

чужому Богу, охраняющему слово, -

чтобы тому случайно вдруг не убежать

куда-нибудь от разлюбезного предмета…

а я клянусь, что прекращаю делать это -

ловить слова и, заключая их в тетрадь,

бурчать: довольно-вам-гулять-по-белу-свету!

* * *

Любовь умнее нас с тобой – и ей видней,

как объяснить «распоряжайся» и «владей»: