Зелёная земля

любовь сама ведёт людей по краю дней,

по краю дней сама ведёт своих людей.

Тебе не нужно знать об этом ничего,

силков бояться и глядеть по сторонам:

к тебе и мне привязан ангел бечевой,

и этот ангел – он не даст погибнуть нам.

Ты, если хочешь, понимай всё это так:

мы в безопасности, любовь нас бережёт -

своих избранников с печатью на устах,

легко ступивших на сыпучий бережок.

И если можешь, то не думай ни о чём,

когда земля почти уходит из-под ног,

а нет – подумай: тихий ангел над плечом

и чуть подальше – охраняющий нас Бог.

* * *

Ничего я не ищу, не прошу -

по воде тупым пером я пишу

золотые да пустые слова,

а вода моя темна и крива.

И дрожат на той воде словеса,

но неграмотны твои небеса -

и, присматриваясь: «Что это тут?» -

всё читают, да никак не прочтут.

И тогда я говорю небесам:

я всю воду до конца искромсал,

я перо своё о волны сломал -

пробиваясь к самым главным словам.

Но неграмотны твои небеса,

хоть – на полчаса, на четверть часа

землю светом золотым осеня -

вроде как и понимают меня…

* * *

Право дело, не стоит того эта явь,

чтоб забыться в ней хоть на полдня:

потому и скольжу я по улице вплавь -

там, где нет и не будет меня.

Я не здесь, говорю я, а здесь меня нет -

есть берет, есть пальто, но не я!

Окончательной бренности ласковый бред,

бред бездонности, небытия…

И качается мир на ветру, на плаву

и смещается за горизонт -

в область сна, сновиденья, а здесь, наяву,

только дождь остаётся и зонт.

Из дождя и зонта не построишь палат,

а построишь – так вряд ли навек,

ибо век твой летуч, ибо век твой крылат,

как привет, как намёк, как набег.

И опять, начиная с того же с нуля

этот день, этот сон, этот бред,

ты берёшься за шлейф своего Короля -

шлейф от платья, которого нет.

* * *

На клочке, на салфетке, на пачке от сигарет

запишу впопыхах, что ночной набормочет бред,

пока будет бороться с кромешною темнотой

насекомый пустяк уайльдовской запятой.

Два прозрачных таких, два коротких таких крыла -

не то муха какая-такая… не то пчела,

не то есть запятая… не то, так сказать, не есть,

ибо завтра её ты уже не увидишь здесь.

И кивает копною спутанной мастерство,

да из этих пределов почти не видать его:

тут успеть бы за топотом двух каблучков пустых…

тут, по чести признаться, давно не до запятых!

Ан – висит над душой насекомый один пустяк

и звенит: дескать, тут у Вас, мой дорогой, всё не так, не так…

И летят каблучки – неуклюжему тексту вспять,

да напрасно: теперь их, видимо, не догнать!

…тоже глупость ещё – охотиться по ночам:

оставайся наутро с чем есть – со своим ничем,

со своей вперекрёст исчерченной немотой,

с пустяком насекомым уайльдовской запятой.

* * *

Ходит в небе серебристый пароходик

и не виден, как его ни наблюдать:

что-то лишнее на свете происходит -

сверх событий обязательных и дат.

Как вернуться бы в рассеянность и дробность

дня прохожего, минующего дня,

где изюминка, иголочка, подробность

ускользала от тебя и от меня?

На подробность припадая и хромая,

день прошёл по людным лужам и истёк -

где звезда в большом ковше одна восьмая,

где сирени один пятый лепесток?

Не накладывались сущность и явленье

друг на друга – оставался миллиметр,

на линейке было лишнее деленье,

и всё время ошибался геометр.

А меж тем клубилось время и густело,

и потом, когда пора её пришла,

собралась из ничего и улетела

побирушкою, богачкою – душа.

* * *

Моя милая вольная птица,

прежде чем целоваться при всех,

надо б как-нибудь договориться,

это будет любовь или грех?

Всё равно, кто правей, кто левее

и за кем – всё равно – перевес:

надо б выяснить, благословенья

иль прощенья просить у небес?

Мне-то – что? Я давно уже знаю,

как ответить на Страшном суде:

я вставал под зелёное знамя,

я молился зелёной звезде.

Это Вам, моя вольная птица,

наказанием звать благодать,

сомневаться, стыдиться, молиться,

улетать – и опять прилетать.

* * *

Две бури встретились в окне

и погибают в поединке.

А мы весь вечер варим льдинки

с тобой на медленном огне.

Зачем? Затем, что жизнь мала,

затем, что непонятно небо,

затем, что разные дела

вокруг топорщатся нелепо,

и в ступке плещется вода,

и вечно бьёт баклуши время,

и – за бирюльками старея -

всё спорят счастье и беда,

что тут нарочно – что всерьёз,

что даром – что имеет цену,

и где тут блеск напрасных слёз,

а где – иголки в стоге сена…

И может ли пустяк в парче

и золоте ещё увлечь Вас,

когда малюсенькая вечность

на Вашем плачется плече?

* * *

В захламленном прошлом… а впрочем, мы выбросим хлам:

посмотрим на небо – всё ближе оно, всё родней.

И, если ты хочешь, я выстрою маленький храм

на месте надежды, безвидной надежды моей.

Я выстрою храм – что-то вроде кормушки для птиц:

верёвочка, значит, дощечка… и весь разговор -

затем, чтоб однажды нам было с тобой где спастись

от всякой напасти, от всякого взгляда в упор.

На месте надежды, безвидной надежды моей -

наверно, последней надежды на этой земле -

я выстрою маленький храм на рабочем столе:

над сумраком всех моих грозных бумажных морей.

Я выстрою храм – ты узнаешь его без труда:

у самого синего моря, над бездною вод -

и, может быть, будешь сюда прилетать иногда

сушить свои крылышки после больших непогод.

* * *

Меня преследует звонок -

Ваш: ниоткуда возникая

то в тонком, с ложечкой, стакане,