Земля

Я подумал, что речь идёт не об этике, а, скорее, о моём внешнем виде. Впрочем, я и сам не был готов к знакомству с Алининой семьёй.

– Может, тогда просто забежишь на пару часиков? – непринуждённо попросил я. – А потом уже к своим?

– Я побаиваюсь, – призналась. – Мне кажется, что Никита крутится где-то рядом. Не хотелось бы, если честно, второй серии…

– Давай тогда где-нибудь в городе, на нейтральной территории.

– Милый, – произнесла уже категоричнее, – не обижайся и потерпи, мне нужно прийти в себя. Если ты думаешь, что всё это было для меня пустяком, то ошибаешься. Дай пару дней…

*****

Это был худший Новый год в моей жизни. Засветло я спустился выбросить пакет с мусором. Возле баков увидел сваленные шалашиком еловые лапы – кто-то прихорашивал ёлку и выбросил лишнее. Я выбрал ветку попышнее, принёс домой и поставил в бутылку ядовито-синего стекла. Из нескольких завалявшихся карамелек в серебристых обёртках при помощи ниток сделал подвесные игрушки. Я понимал, что Алина не придёт, но всё равно метнулся в гастроном за игристым “Асти Мартини” и красной икрой.

В течение дня придумывал себе мелкие хозяйственные задания: подметал, мыл посуду, затеял ненужную постирушку, используя вместо таза раковину умывальника. Пока откисали намыленные носки, разглядывал своё отражение в зеркале. В аптеке мне посоветовали от синяков гель бадяги. Я мазался им по шесть раз на дню, и одутловатое лицо с полузакрытым глазом лоснилось, как у монгола.

Ещё не стемнело, как на улице и во дворе засвистели фейерверки, начали грохать петарды. По телевизору одна за другой мелькали традиционные новогодние киноленты: в обнимку с банным веником летел в Ленинград пьяненький Лукашин, девочка из саней пела взрослым голосом про “Трёх белых коней”, большеглазая Настенька сюсюкала с похожим на Гэндальфа снежнобородым Морозко…

Мне было очень тоскливо. Я чувствовал себя одновременно и виноватым, и обманутым.

Копию Бёклина, которую Никита приготовил Алине в подарок, я держал за креслом. Упаковка всё равно была вскрыта, и я, повинуясь какому-то импульсу, вытащил картину. Этот похожий на выгнивший зуб остров идеально отражал моё состояние. В торжественно-белой фигуре виделся брат, уплывающий в забвение – туда, где он уже никогда не будет собой, а лишь истаивающим воспоминанием о себе…

Электрический свет от люстры неприятно бликовал на масляном глянце. Я переставил картину к стене. Неожиданно от полотна отделилась бледная моль, которую я раньше принял за мазок краски. Трепеща крылышками, она взлетела, набрала дрожащую высоту…

Прежде чем я понял, что делаю, прозвучал звонкий шлепок. И только когда я, заскулив от всколыхнувшейся челюстной и рёберной боли, машинально вытер о трусы ладонь, испачканную насекомьей пыльцой, до меня дошёл весь жутковатый символизм содеянного – а не отлетающую ли братову душу я сейчас прихлопнул?

Уже под вечер позвонил бабушке. По радостному её голосу догадался, что в Рыбнинске пока не знают о разразившейся драме. От сердца чуть отлегло. Я намекнул, что скоро вернусь. Бабушка сразу спросила:

– Не поладил с Никитой?

– Ну что ты, бабуля, – от неумелой лжи я сразу осип, – ладим мы отлично, просто работа невесёлая.

Бабушка облегчённо вздохнула:

– Возвращайся, Володюшка. Хорошо, что попробовал, приобрёл какой-то новый опыт. Да и в институт тебе готовиться надо…

Выждав полчаса, набрал отца. Он бодро пожелал мне здоровья и успехов, а потом огорошил неожиданной новостью, что буквально пару минут назад ему звонил Никита.

Мой голос споткнулся:

– И как он?

– Вроде отлично, – отец слегка удивился. – Не жаловался. А вы что, не вместе?

– Нет, я ещё у себя, – сказал я. – Договорились позже встретиться.

С меня было довольно утешительного известия, что Никита, по крайней мере, жив.

Я позвонил матери, поздравил её и жизнерадостного Тупицына, выслушал детскую болтовню братца Прохора. Написал смс-ки Цыбину, Дронову и Давидко. Отправил короткое “С наступающим!” Толику Якушеву.

Около одиннадцати я уселся по-турецки на пол перед телевизором. Рядом установил бутылку “Асти Мартини”, открыл баночку красной икры, которую собирался просто есть ложкой без хлеба, потому что жевать было больно.

Послушал с пятого на десятое концерт на Первом, дождался выступления Путина. В чёрном пальто, в белой рубашке с бордовым галстуком президент стоял на фоне Спасской башни. Он говорил о тёплом празднике, который объединил нашу огромную страну в одну семью, про уверенное будущее и горизонты планов. Слова были самые простые: об отцах и матерях, бабушках и дедушках. Я почему-то вспомнил папиного друга, физрука дядю Гришу, который прочувственно толкал такие же бесконечные здравицы: “чтоб дети были здоровы, чтоб дела шли хорошо”, пока его силой не усаживали на место.