Земля

Пенушкин шёпотом пересчитывал сального вида увесистую пачку денег: голубоватые тысячи. Он был в чёрной рубашке, туго заправленной в джинсы; на ремне крупная серебристая пряжка с летящим мустангом.

– Мне эти ваши конфликты уже вот где! – Мултановский постучал ребром ладони по дряблому кадыку. Хохолок его развалился на две прядки, одна упала седым завитком на лоб. – Я тебя просил поменьше высовываться?

– А что я сделал такого?

Пенушкин считал:

– Тридцать два, тридцать три…

– А то! Видели тебя на похоронах этого мужика из управы…

– Так это ж моя работа, Андрей Викторович! Я и сам не хотел, но Юра, то есть бригадир наш, попросил помочь, гроб опустить. А кто видел-то?

– Кто надо! – сварливо ответил Мултановский. – И доложили кому следует. А я не собираюсь из-за тебя ссориться с Никитой… История ваша расползлась! – Он с раздражением посмотрел на меня (будто это я трепался о ней на каждом углу, а не он с Чернаковым). – Поэтому как договаривались, Володя. Месяц ты поработал… Жень, – обратился к Пенушкину, – сколько у него набежало?

– Двадцать две?.. – задумался Пенушкин. Затем открыл дверь и спросил у коридора: – Сколько у Кротышева по деньгам вышло?..

– Чистыми? – отозвалась Тамара. – Семнадцать шестьсот!..

– Значит, двадцать, – щедро подытожил Мултановский.

Мне, очевидно, следовало после этой цифры благодарно склонить виноватую голову.

– Володя, ты знаешь, я к тебе отношусь со всей душой, но… – Мултановский поджал свои синие, похожие на рубцы губы.

– Держи, – Пенушкин тряхнул лохматыми тысячами.

Я взял из его руки деньги, сунул, не считая, в карман.

– Нужно расписаться?

– Ничего не надо, – отмахнулся Пенушкин. – Мы ж свои пацаны.

– А так, желаю тебе всего наилучшего, – сказал Мултановский. – Главное, не совершай подобных ошибок! Мой отеческий совет!

– От себя добавлю, – вмешался Пенушкин. – Поезжай лучше в Москву и найди работу повеселей! Нахуй тебе этот смурняк?

– Ну, бывай.. – подытожил Мултановский, на ходу теряя ко мне интерес.

– Спасибо, Андрей Викторович, – я пожал его холодную старческую кисть. Пенушкин, считая новую пачку, просто поднял руку, как индеец, – простился на расстоянии. Я вышел, уже придерживая дверь.

Кабинет Тамары был открыт, она, согнувшись в три погибели, натягивала ботфорты: одна нога в сапоге, вторая ещё в босоножке.

– Пока, Тамарочка, – сказал я игриво. – Буду скучать по твоей очаровательной улыбке.

Центнер подняла голову, фыркнула:

– Иди уже! Тоже мне герой-любовник выискался! А так и не скажешь, что роковой мужчина…

История с Никитой действительно “расползлась”. И виноват был я. Вместо того чтобы сохранить тайну и уехать, я, простодушный олух, проболтался Чернакову, сделал из Никиты, как сказал бы отец, посмеш-ш-шищ-ще…

В бытовке копари заранее знали, с чем я вернусь, – Юра, видимо, предупредил. Я ещё ничего не сказал, а дядя Жора уже сочувственно закружил, охая:

– Володя, как же так? За что? А почему?..

Я отвечал с напускной беспечностью:

– Да всё нормально! Я и договаривался на месяц!

Дядя Жора принял у меня полторы тысячи, поскольку сам вызвался мотнуться в киоск за выпивкой, – отметить мою отвальную.

Я не торопясь выпил чаю, мы поболтали с Юрой о политике, поглядывая в бормочущий новостями телевизор. Я предложил в подарок цветастый термос. Хотел и ботинки, но Юра отказался: – Не нужны – выбрось по-тихому где-нибудь, а тут не оставляй своего личного…

– Почему? Вдруг пригодится кому-то?

– Вот и я про то, – уклончиво сказал Юра и со значением посмотрел. Я сразу подумал про Антона и его истории о порчах.

На торце шкафа с прошлой недели появился календарь с умильным поросёнком, сложившим над плетнём розовенькие копытца. Я пригляделся к январю и подумал, что с момента моей ссоры с Никитой прошло всего-то меньше месяца – а казалось, пролетела маленькая зимняя жизнь, грустная и нервная…

Вскоре вернулись с участков Сурен и Витя. Сурен, в линялых байковых трениках, лёгкой курточке и вязаной шапке, с сизыми от щетины щеками, выглядел совсем как бомж. Устало присел на топчан, тараща выпуклые, чайного цвета глаза.

Витя переоделся и холил перед маленьким, в пятнах, зеркалом слипшиеся волоски, раскладывал их на лбу зубчиками, а Бондарь (повстречал у выхода дядю Жору и примчался на отвальную) нашёптывал ему о своих любовных похождениях.

– Всё успел, – тихо смеялся, – и в рот, и в шмоньку, и на пузо настрелять!..

В глубине души я радовался, что кладбище для меня закончилось. Подумалось даже, что неплохо бы на прощание заглянуть в контору к Антону с торжествующим “Выкуси!” – дескать, не оправдались прогнозы всяких “товарищей”…

Потом вспомнил, что Алина хотела поглядеть на загадочного козло-кролика. Проще всего было сфотографировать рисунок на телефон. Единственное – “моторолка” снимала нормально только при хорошем освещении.

Я одолжил у Юры лист бумаги, а вернувшийся с водкой и едой дядя Жора услужливо подточил кухонным ножиком облезлый карандашик. Расставил на столе алкоголь, сок, какую-то запаянную в целлофан мясную закуску. Кротко выслушал ремарку Юры: