Жадина

Я вижу мятное, протяженное свечение аэропорта. Тонкие линии фиксируют для меня его силуэт. Но вокруг почти ничего нет, лишь огни взлетной полосы. Наш самолет приземляется, и я слышу аплодисменты, и сам хлопаю. Это хорошая традиция радоваться тому, что самолет прилетел. В детстве, после моего первого полета, я долго не понимал, почему нельзя хлопать водителю за то, что машина доехала до места назначения без эксцессов.

Я и сейчас не понимаю, ведь автоаварий намного больше, чем авикатастроф. Но водители смущаются, поэтому я так не делаю.

Я сую червя в свою книгу и крепко ее сжимаю, надеясь, что это создание не чувствует боли. Мы вслед за легальными пассажирами входим в хорошо освещенный зал аэропорта. Он не особенно отличается от того, из которого мы улетели, разве что магазинов намного меньше, а вывески термополиумов кажутся менее цветастыми.

Похоже на обанкротившийся имперский аэропорт, в общем. Люди пока тоже не слишком отличаются, потому что другие пассажиры нашего самолета, в основном, принцепсы, ведущие в Парфии дела.

Одно только удивительно и невероятно вдохновляюще — барханы песка, покрытые темнотой и выделяющиеся на фоне сиреневого от проходящей ночи неба. Они далеко за взлетной полосой, красивые и высокие, эти барханы. Песочное море, думаю я.

Юстиниан тянет меня за воротник.

— Пошли, посмотришь на них по дороге. Давай-ка поедим.

Люди проходят паспортный контроль, выстраиваются в очередь, а мы шокируем официантов, сев за столик в единственном термополиуме на этой стороне аэропорта. Наверное, давно они не видели таких голодных людей.

Все официанты в черном, но отчего-то это не кажется мне мрачным, хотя на моей земле черный — цвет траура. Здесь черный цвет земли. Интересно, думаю я, все они народа Нисы? Ни одного желтоглазого нет, но ведь и Ниса не всегда такой была.

В меню ни слова на латыни. Какая-то хитрая вязь, похожая на орнамент, которая на мой вкус вообще не может быть словами, течет по листу меню, как какой-то ручей.

— Что это? — спрашиваю я и тыкаю пальцем в строчку.

— Ты не поверишь, — говорит Ниса. — Это манная крупа, скатанная из более мелкой манной крупы и покрытая манной крупой. С овощами.

— Я выбрал, — говорит Юстиниан. Ниса не смотрит на него.

— Закажи мне стакан молока и лепешку с медом или что-то вроде того, — быстро говорю я. Офелла спрашивает:

— Здесь есть фрукты?

— Уваренные с сахаром подойдут?

Ниса делает заказ, и я удивляюсь, как идет ей язык, которого я прежде не слышал. То есть слышал, но она на нем, в основном, ругалась. Теперь Ниса говорит мягкие, текучие, как парфянская письменность, слова. Мне кажется, у нее даже язык шевелится иначе, чем когда она говорит на латыни.

Впрочем, это-то очевидно, слова ведь совсем другие.

Мы едим, пробуем пищу друг у друга (манка, сделанная из манки и посыпанная манкой, оказывается вполне хороша), а Ниса сидит и делает из салфетки симпатичного журавлика. Вот только тут на нее смотрят с пониманием. Никто не удивляется ее странному поведению. То есть, здесь оно вообще не странное. Ответ здесь находят в цвете ее глаз и неумеренной бледности.

Юстиниан отставляет тарелку последним, он всегда ест медленно, запоминая и анализируя вкусы.

— Так что, попробуем? Только для этого лучше бы куда-нибудь отойти.

Ниса расплачивается по счету, а я думаю, что нужно бы зайти в обменник и стать полноценным членом общества (потому что Атилия говорит, что деньги делают тебя полноценным членом общества).

Мы садимся на железную скамейку подальше от термополиума. Очередь исчезла, а мы ушли, сытые, оттого мы теперь подозрительные лица.

— Что, еще раз? — спрашивает Юстиниан.

— Нет, — говорит Ниса. — Нет, спасибо. Я сама.

Она зажмуривается, сосредотачивается, но ничего не получается. Я беру ее за руку, сжимаю ее пальцы.

— Наверное, от этого только лучше, — говорит Офелла. — То есть, в нашем случае хуже.

— Не мешай ей, — говорит Юстиниан.

Я прикладываю палец к губам. Ниса вздергивает уголок губ. Наверное мы забавные. Мы сидим так некоторое время, никому не хочется ее отвлекать, но и ждать больше нельзя.

Мы словно все сосредотачиваемся вместе с Нисой. Я ловлю себя на том, что пытаюсь вспомнить что-нибудь грустное, и вспоминаю, как далеко моя семья. Они где-то там, вместе, а я здесь и один.

Не один, с друзьями, но все-таки без них.

Уже и я готов расплакаться, хотя слезы противные, а Ниса нет. А потом я слышу голос:

— Я полагала, ты будешь хитрее, дорогая.