Жадина

Наш народ тоже живет в лесах и считается неразумным. Наверное, принцепсы пришли бы в ужас от изгоев, если так боятся нас. Хотя в ужас пришел бы кто угодно.

— В общем да, они съедают все, — говорит Миттенбал задумчиво. — В детстве мы рассказывали друг другу страшилки о синих слюнях.

— Синих слюнях? — спрашиваю я.

— Да. Их слюна имеет характерный, блестящий оттенок синего. Страшилка такая: приходит мальчик домой, а мама сидит за столом. Он маме говорит, что обедать не будет, а она в окно смотрит. Мальчик спрашивает в порядке ли мама, волнуется. А потом видит рядом с ножкой стула лужицу синих слюней. Вот мальчик и понимает, что это не мама на стуле сидит, а мама — эта лужица, вот и все, что от нее осталось.

Я представляю эту историю с собой в главной роли и с моей доброй, любящей мамой, и у меня в груди неприятно сжимается сердце.

— Противно, — говорю я.

— Да, — говорит Миттенбал. — Мне тоже эта страшилка никогда не нравилась.

Мы смотрим в закрытое окно, и ни за что я не был так благодарен в последнее время, как за то, что ставни крепко закрыты.

— Они принимают облик твоих близких. Их, в общем, отличить несложно. Они не умеют говорить. Да только иногда и пары секунд хватает, чтобы пропасть. И все, был ты, а осталась лужица синих слюней.

Я думаю о том, как легко мог стать сегодня лужицей синих слюней. Это вызывает у меня меньше боли, чем история о мальчике и его маме, но все равно неприятно.

А потом я понимаю и еще одну страшную вещь. Изгои следили за нами днем. Из своего леса они нас видели. Видели нас четверых и теперь могут принять облик любого из нас. Они нами заинтересовались. А мне совсем не хочется вызывать интерес у существа вроде того, что я встретил, и его друзей.

— Всегда им мало, — говорит Миттенбал, словно мы ведем какой-то философский разговор. — Ну, спокойной ночи. Ваша с друзьями комната, она в конце коридора.

— Спасибо большое! — говорю я и срываюсь с места. — Спокойной ночи.

Мне хочется скорее оказаться рядом с друзьями, потому что я вдруг понимаю, что если Миттенбал забыл сказать нам об изгоях, то мои друзья могли открыть окно и увидеть там меня.

А вдруг, когда я войду в комнату, там будут только лужицы синих слюней?

Но когда я распахиваю дверь, мои друзья валяются на кровати.

— Скажите что-нибудь! — прошу я с отчаянием. Юстиниан говорит:

— Репрессивный аппарат цивилизации.

— Что ты опять несешь? — спрашивает Офелла, а Ниса садится на кровати.

— Ты что думаешь, мы изгои?

Ставни крепко закрыты, и я тяжело вздыхаю. Комната совсем небольшая и темная, потому что в нее не проникает звездный свет, а на тумбочке стоит один ночник в форме полумесяца. На зеленых обоях малиновые кружочки, а кровать похоже вырвалась из кукольного дома и хотя значительно выросла, сохранила самые главные черты — грубоватый розовый цвет и крупное изголовье. А на одеяле даже есть кружева.

На потолке имеется нечто вроде люстры, но в ней нет лампочек. Конструкция из птичьих костей с розовыми пустыми плафонами. Наверное, это детская. Хотя все в этом доме принадлежит ребенку.

— Нет, уже не думаю, — говорю я. — Просто я вышел на улицу, а там была ты, Офелла, а потом меня спас Миттенбал, а потом…

Они смотрят на меня внимательно, и я понимаю, что нужно рассказать заново и в подробностях. У Офеллы глаза наполнены ужасом то ли от описания ее самой, то ли от страха за меня. Юстиниан говорит:

— Фильм ужасов об этих ребятах непременно бы окупился. Если бы архетипический ужас был рестораном быстрого питания, злые двойники были бы жареной в масле картошкой — для психики очень вредно, расшатывает переживание реальности, но неизменно щекочет нервы.

— Теперь я знаю, что ты любишь поболтать, находясь в ужасе, — говорит Офелла. — Можешь не выпендриваться.

Я сажусь на кровать, обнимаю книжку и смотрю на закрытые ставни. Я не то чтобы очень боюсь, скорее волнуюсь. Мне не нравится, что кто-то столь неясный ходит по пустой улице между песками и лесом снаружи. Но тем уютнее становится рядом с друзьями.

Ниса говорит:

— Не переживай, я запретила им открывать окно. Я ведь тоже живу в Парфии. Здесь проблемы с изгоями с самого конца великой болезни. В Саддарвазехе их нет, но, как видишь, стоит пустыне закончиться, эти твари тут как тут. Даже мы их боимся. Нас очень сложно убить, даже с отрубленной головой мы вполне функционируем. Но если эти твари бросаются на тебя и съедают, как пираньи, то от тебя просто ничего не остается.

Мы с Нисой ложимся на кровать рядом с Юстинианом и Офеллой. Тесновато, но все равно хорошо. Я кладу книжку себе на грудь и говорю:

— Мне жалко их. Ужасно, что им приходится есть людей, чтобы выжить.

— Нам тоже, в определенном смысле. Парфия не для слабаков.

— Но вы можете не убивать, — говорю я. Лицо у Нисы становится заговорщическим, она тянется к ночнику, давит на кнопку и желтый полумесяц гаснет, оставляя нас в темноте.

Ниса ложится рядом, я оказываюсь между ней и Юстинианом. Ниса приподнимается, облокачивается на нас, словно на самом деле хочет рассказать что-то Офелле. Она легкая, и мне приятно ее ощущать.