Жадина

Но, по крайней мере, последнее мне сделать удается. Я даже не сразу осознаю, что в помещении темно. Белые цветы кажутся мне такими яркими, каким я никогда не видел даже солнце, они впиваются мне в зрачки, заставляя снова зажмуриться. После всей этой черноты невозможно смотреть на белый, которого здесь много. Его здесь ровно половина, другая же отдана красному. Красные цветы, белые цветы. Санктина и мама, сестры. Розы и лилии, и бессолнечное, темное пространство, где они не могут расти, где их не может и не должно быть.

Розы и лилии, подземный сад. Восприятие возвращается по кусочкам, цветы сталкиваются друг с другом, превращаясь в пятна краски, затем отделяются, и снова сталкиваются. Так делают Галактики в начале всех времен. Но после ноля. Две Галактики, это уже две единицы.

Плюс и минус, столкнувшись они снова дадут ноль. Все пропадет.

Меня бьет дрожь, но я радуюсь ей, потому что это значит, что я живой. Какой я живой сейчас, как глубоко могу вдохнуть. Здесь душно, как в теплице, и все же воздуха хватает. Подземный сад, где освещение совсем слабое, а солнца, которое должно питать цветы, нет вовсе.

Я вспоминаю слова Нисы о том, что разлагаясь под солнцем, они питают свою богиню. Втягивая солнечный свет и передавая его земле. Здесь они — солнце, думаю я. Наверное, это место что-то вроде храма. Наверное, они построили подземные города вовсе не для того, чтобы прятаться от солнца, а для того, чтобы передавать его земле. Пышный, здоровый сад, похожий на оранжерею с оградками и лесенкой вверх, и хитросплетением металла, которым она заканчивается, круглой, легкой конструкцией, на которую и взойти-то страшно, но только она ведет к двери наверх. В кружевах и вензелях металла оград и круглого моста надо всем узнается стиль имперских построек маминого детства — безупречно утонченных, цветочно тонких и в то же время строгих. Все сделано из зеленой меди, таинственной и мрачной в полутемном помещении.

Я машинально хватаюсь за ограду, холод меди обжигает меня так же, как жар воздуха, пахнет цветами, металлом и землей, снова этой вечной землей. Я обнаруживаю себя за оградой и понимаю, что вовсе это не сад, то есть, не только сад. Полусад, полукладбище, храм, устроенный так, как хотелось тете Санктине.

В стеклянном сосуде, который кажется бутоном розы на медном стебле, плещется моя кровь. Наверняка, они поили ей Нису. По крайней мере, Ниса не голодала.

Я замечаю все больше деталей, словно мое зрение настраивается заново. От орнамента на оградках до обращенных ко мне головок лилий. Я был погребен между ними, они растут прямо передо мной, запах у них мертвенный. За ними я даже не сразу вижу маму. И еще, конечно, за Грацинианом. Она прижимает что-то к его спине, прямо между лопаток.

— Только попробуй, — говорит она. — Если ты лишь дернешься, я вгоню это тебе в сердце.

— Ты вправду думаешь, что успеешь?

Но мне кажется, он по голосу маминому, по силе прикосновения понимает — она успеет. Никогда прежде я не видел маму такой решительной, такой злой. Она, наверное, не понимает еще, что я пришел в себя, говорит:

— Если только мой мальчик искалечен или мертв, не рассчитывай на то, что я проявлю к тебе милосердие.

Грациниан смеется, но выходит не слишком уверенно. Сцена даже комичная. Маленькая, бледная мама и зубастый Грациниан, повелевающий землей, вот только злая здесь она, а не он.

— Ты все еще ненавидишь меня из-за родителей? — спрашивает Грациниан, облизывает тронутые золотом губы. Ему ситуация тоже явно кажется забавной, но не только.

И он бы вовсе не смеялся, если бы видел, как блестят мамины глаза. Соблазн воткнуть золото ему в сердце велик для нее. И она знает, что Грациниан ничего не может ей сделать. Санктина любит ее, Санктина, может быть, на свете никого не любит, кроме мамы. А Грациниан любит Санктину. Так что я знаю, и он знает, и мама знает, что как бы легко ни было для него вонзить в нее зубы, он не сделает этого.

Вот почему она здесь, и вот почему она здесь одна. Мама похожа на человека, который вошел в клетку ко льву, но знает, что лев уляжется возле его ног.

— Ты закончил? — спрашивает мама. Глаза у нее блестят от злости, не от слез, но под ними так красно, словно она из нашего народа.

Я говорю:

— Мама.

Она дергается, на секунду я боюсь, что она, как канатоходец в середине пути, потеряет равновесие и рухнет вниз. Но мамина рука остается твердой, мама только кусает губы.

— Ты в порядке, милый?

— Да, — выдавливаю я из себя, хотя шевелиться все еще почти невозможно, говорить фактически тоже, а вот мысли начинают течь.

Грациниан смеется.

— Удивительная любовь к отпрыску твоего врага.

Но мама — отличный канатоходец, ему ее не провести и не схватить.

— Пожалуйста, Грациниан, я не хочу слушать моральные суждения человека, который причастен к похищению моего сына.

— И воскрешению твоей сестры.

Мамин язык скользит по полным, бледным от волнения губам.

— Следующий, — говорит она. — Здесь Юстиниан и Офелла, я это знаю. Пожалуйста, вытащи их.

— Знаешь, Октавия, слабость, маскируемая смелостью, очень опасна.