Жадина

Но я не просыпаюсь. Наверное, я прежде никогда не попадал в ситуации, самое ужасное в которых то, что они реальны. Грациниан, за голову которого они с мамой сражаются, говорит так, словно бы все совершенно в порядке и волнует его не сложившаяся ситуация, а иные вещи, реальные и значимые.

— Октавия, ради твоего бога, прекрати строить из себя героиню.

Мама давит пальцами ему на глаз, и его руки дергаются. Ужасно странно видеть связь между телом и головой, когда они не вместе.

— Я не хочу причинять боли твоему сыну! Я хотел взять паузу! Послушай меня!

— Четыре месяца его жизни, — говорит мама. — Мы думали, что он мертв!

Четыре месяца моей жизни, рассеянно думаю я, под землей. Когда проводишь время наверху, и когда ты молод, четыре месяца кажутся мелочью, но однажды я постарею, и тогда я буду жалеть даже не о каждом дне, а о каждом часе, проведенном здесь.

Сейчас жалеть ни о чем не хочется и не получается, получается только бояться.

— Моя дочь не может жить без вашего паренька, — говорит Грациниан. Ему, наверное, надоедает играться с мамой, он легко, со своей незаметной быстротой выхватывает свою голову, и как только она соприкасается с телом, кожа, плоть и кость срастаются. Это не выглядит так, словно рана заживает. Схватываются части Грациниана, но никакого ощущения живого процесса от этого нет. Как если чинят вещь, простую и очень хорошую, обладающую запасом гибкости, чтобы оправиться от самых страшных разрушений. Но все равно это просто вещь.

Кассий отталкивает его, и Грациниан пошатывается, словно бы он мертвецки пьян, и это движение обладает каким-то особенным, нелепым обаянием. Мой мир в лилиях, но вижу я вполне сносно, и все же Кассию удается добраться до мамы незаметно для меня. Но, конечно, не для Грациниана. Он улыбается, словно бы они сыграли в игру, в которой Грациниан поддавался. Кассий стоит перед мамой, у него красным горит клинок. И мне очень хочется, чтобы он думал в этот момент о Юстиниане, чтобы тоже волновался.

Кассий не тушит клинок, чтобы вонзить его в Грациниана, если он бросится к ним с мамой. Он успеет его, по крайней мере, задержать. Грациниан смеется, и я понимаю, что ситуация его забавляет. Чем дольше Кассий держит клинок, тем сильнее он устает, и в какой-то момент ему придется потушить оружие. Но и отдохнуть Кассий не может, потому что не уверен, что успеет призвать клинок.

Вот такая безвыходная ситуация, которая мне тоже очень не нравится. Папа стоит на лестнице, у двери, и дуло его ружья теперь смотрит в пустоту, словно бы он держит на прицеле призрака.

— Позвольте мне уточнить, — говорит Грациниан. — Я не имею в виду, что моя Пшеничка воспылала к вашему мальчику чувствами, просто он действительно нужен ей для питания. И мы не могли просто выгнать его, а также не могли выгнать и других Пшеничкиных друзей, которые непременно бы вам обо всем доложили. Словом, мы с Санктиной не злодеи, просто мы оказались в безвыходной ситуации, мы не хотели, чтобы они создавали проблем, и в то же время нам совершенно не нужно было их присутствие.

Я ощущаю, что слабость моя вызвана не только нахождением под землей, но и потерей крови. В стеклянном бутоне плещется моя кровь, и первым моим рефлекторным порывом является желание выпить ее. Я чувствую, какой я голодный, но не уверен, что смогу сейчас хоть что-нибудь прожевать.

Силы, которые я нашел в себе, чтобы шевелиться в первые секунды теперь тают, словно бы движение стоило мне всей энергии, которая во мне оставалась. Но я не чувствую себя умирающим. Только предельно изможденным, настолько, что это практически невероятно, потому что я еще не думал о том, что тело мое может так уставать. Но я живой, ощущающий, и кровь во мне разгоняется, не в последнюю очередь от предельного волнения, которое я испытываю.

— Мы все знаем, — говорит папа. Он в сторону Грациниана даже не смотрит, словно бы говорит с кем-то другим.

Я думаю, что папа зря все это рассказывает, что в детективах за такие слова все время убивают людей. Грациниан рассматривает Кассия и маму, и я хочу уловить в этом оттенок голода, но у меня не получается. Темный его, блестящий взгляд кажется мне печальным. Он стоит совсем рядом, так что умей я сейчас протянуть руку, непременно бы коснулся его. И от этой близости вся его тоска становится мне очевидна, хотя зубастая улыбка не оставляет его лица.

— Хорошо, — говорит он, запрокидывая голову неудобным, болезненным образом, смотрит на папу, который на него не глядит. — Предположим, твой преторианский друг отрежет мне, скажем, руки и голову, а моя милая подружка Октавия вгонит мне в сердце свой золотой нож. И? Что это, в принципе, изменит? Ваш мальчик свободен, наша девочка…

Он замолкает. Я вижу мамины руки в лилиях, застилающих мне взгляд. Она крепко, до белизны пальцев, сжимает золотой с рубинами нож. Наверное, он местный, по крайней мере рукоять кажется мне узнаваемо восточной.

— Мы несколько злимся, — говорит Аэций. — Не нужно ведь пояснять, почему?