Жадина

Но мама ничего не говорит, Грациниан дергается от ее движения, видимо, лезвие упирается в него сильнее, он улыбается, словно мама делает с ним нечто эротическое.

— Знаешь, милая, как я обожаю тебя в такие моменты? Тогда ты хоть каплю на нее похожа. Тебе ведь это тоже нравится?

Но Грациниан не только болтает, он вскидывает руку, морщится, видимо, ощущая, как мамино лезвие, готовое пронзить его сердце, пропарывает кожу. Тени на его лице, подчеркнутые косметикой, придают ему не только искусственную, словно бы скульптурную красоту, но и еще более болезненный вид, в то же время в этой мертвенности, в желтых его, нечеловеческих глазах, плещется сила. Грациниан разводит пальцы, словно хочет размяться перед игрой на музыкальном инструменте, и я слышу, как отзывается на это простое движение земля.

Расходится, расплескивается, разрывается. Я думаю, мы ведь были совсем рядом, но совершенно не чувствовали друг друга. Где Ниса, думаю я, но ничего не могу сказать. Я хочу увидеть Офеллу или Юстиниана, но едва могу шевелиться, в каждой точке тела по тысяче иголок. Намного хуже, чем когда отлежишь руку или ногу, заснув в неудобной позе. В конце концов, мое тело не двигалось четыре месяца, и я удивлен пульсации крови в каждой моей конечности.

Я слышу, как кто-то хрипит, но точно не распознаю, кто. Вряд ли мы вскоре будем в силах обменяться впечатлениями. Мама ждет некоторое время, лицо ее холоднее некуда, так она зла. Она бесстрашная и очень яростная, настолько, что кажется мне чужой. Такой я ее не помню. Наконец, мама говорит:

— Ты в порядке, милая?

Офелла пищит что-то невнятное, мама хмурит брови, лицо ее приобретает детское, жалостливое выражение, и тут же она шипит:

— Теперь Юстиниан.

Я думаю, что мама сейчас, как в плохом фильме, скажет что-то вроде «только дай мне повод», но она говорит:

— Пожалуйста.

Пожалуйста, говорит она на самом деле, не давай мне повода. Теперь, когда первое впечатление сменилось благоразумным наблюдением, я вовсе не уверен, что мама может убить человека, даже давно мертвого. И хотя она выглядит так, будто готова, я все-таки хорошо знаю ее.

— Тебе нравится наш храм, Октавия? Лилии и розы, Санктина непременно думала о тебе, создавая этот чудесный сад.

Цветы в темноте, думаю я, и когда закрываю глаза, на секунду и от усталости, лилии и розы стоят у меня перед глазами. Я слышу дыхание Юстиниана, теперь я знаю, что они оба живы.

— Я совсем не хочу убивать тебя, Октавия. Мы ведь были друзьями.

Когда я открываю глаза, Грациниан стоит, раскинув руки в карикатурно беззащитной позе, но секундой позже я вижу его смазанное движение, когда он разворачивается к маме. Раздается выстрел, и Грациниан останавливается, я вижу, что разрывная пуля почти отстрелила ему голову, кажется, что она держится на паре клочков плоти, но крови нет, нет ощущения боли, причиняемой существу, оттого это не противно.

Есть только огромное и страшное волнение за маму, но мама в последнюю секунду успевает оттолкнуть его зубастую пасть от себя, тянет, так что голова отрывается от тела легко, как от игрушки. Мама держит ее в руках, а папа говорит:

— Не только не хочешь убивать, но и не убьешь.

Грациниан улыбается, хотя голова его отделена от тела.

— А я все думал, когда ты здесь появишься. Странно было бы, если бы милашка Октавия заявилась сюда одна, а я слышал, что вы подружились.

Папа стоит у двери, в руках у него ружье, а рядом с ним Кассий, и его красный клинок здесь горит ярче всего на свете. Конечно, ведь Кассию папа доверяет.

— Ты вправду думаешь, что пуля может кого-нибудь из нас убить?

Выражение лица у Грациниана такое, словно бы он скучает, хотя его голова в руках у моей мамы и, наверное, это примечательное событие.

— Не может. Но может задержать. Как и преторианское оружие.

— Всегда хотел посмотреть на тебя, Аэций. В конце концов, отчасти я благодарен тебе.

Конечно, ведь папина война соединила Грациниана с его любовью вновь и навсегда.

Я хочу хотя бы встать, но это оказывается непосильной задачей. Грациниан говорит:

— Ах, какой политический прецедент. Император и императрица вламываются в дом парфянского жреца.

— На самом деле куда менее скандальный, чем парфянский жрец, похищающий императорского сына, — говорит папа.

— Нам, людям столь большого масштаба, действительно сложно убить друг друга без последствий, — говорит Грациниан. — Но неужели мы совершенно никак не можем договориться?

В этот момент тело Грациниана казавшееся (и бывшее мертвым), лежавшее на земле, пинает маму под коленку, и она падает, едва не уронив его голову. Я смотрю, как мама борется с телом Грациниана за его голову с ожесточенностью, которой от нее совсем не ожидаешь, папа целится в переходящую от мамы к Грациниану голову с видом совершенно безмятежным, а Кассий сбегает по симпатичной лесенке вниз. И только я ничего не могу сделать. Как будто мне снится худший на свете сон, из тех, что приходят, когда засыпаешь на спине.

Я думаю, что если бы все это было ненастоящим, я бы непременно проснулся именно на этом моменте.

Глава 12