Жан-Жак Руссо

Второе приключение оказалось не столь банально. Его пригласил на борт своего судна капитан Оливе — чтобы отблагодарить за своевременное вмешательство в тот инцидент, о котором шла речь выше. В качестве десерта вдруг появилась горячая брюнетка, сразу повисшая у него на шее. Эта была небезызвестная Джульетта — с осиной талией, с глазами, горящими как уголья, живая и кокетливая. Она показала Жан-Жаку, где живет, и они назначили свидание назавтра. Сначала всё шло прекрасно, но затем его вдруг пронзила догадка: а что, если это обольстительное создание, свежее и чарующее, — не более чем подарок благодарного капитана? Эта мысль взволновала его до слез. Испуганная прелестница удвоила старания, но тут он заметил, что одна грудь у нее косая. Снова замешательство — и снова раздумье: не является ли это видимым проявлением скрытого порока? Как видно, женевский пуританин не утратил нюха на грех. Он стал упираться, и рассерженная девица, приводя себя в порядок, презрительно бросила ему по-итальянски: «Джанетто, оставь в покое женщин и изучай математику».

Жан-Жак решил, что он не создан для галантной жизни. Они договорились с приятелем Карионом, что будут сообща содержать одну девицу. Это была распространенная в Венеции практика. Молодые люди остановили свой выбор на девчушке лет двенадцати, которую мать искала куда повыгоднее пристроить. В ожидании, пока она подрастет, они устроили ей уроки пения и музыки. Приятели искренне привязались к девочке, а потому отказались от исполнения своих намерений. К тому же срок дипломатической службы Жан-Жака, подходил к концу.

Испортились и его отношения с послом. Для Монтегю Руссо был чем-то вроде слуги, хорошо умеющего писать. Жан-Жак же считал себя немаловажным лицом — секретарем посольства, к тому же куда более одаренным, чем тот, кто позволял себе смотреть на него свысока. Теперь он уже не был простачком. Он требовал того, что было положено ему по службе: гондолу для личного пользования, клавесин. Казалось, пробил час его реванша. «Настал момент, чтобы я стал тем, чем должен был: щедро наделенный Небом, получивший образование от лучшей из женщин, давший образование себе сам, — и я стал им». Так он вознаграждал себя за прошлые провалы и унижения. Однако при этом он несколько подзабыл о вежливости в обращении с вышестоящими и даже стал проявлять нагловатость, которая раздражала посла. «Стул по другую сторону моего стола уже не был подходящим ему местом, — рассказывал Монтегю. — Он усаживался в мое кресло, когда я ему диктовал, и если я подыскивал нужное слово, которое не сразу приходило мне на ум, то он брал в руки книгу или смотрел на меня с сожалением». Можно представить себе, как был разгневан этот высокомерный чиновник, когда при известии о прибытии герцога де Модена Жан-Жак потребовал, чтобы его посадили обедать за один стол с ним! Его больше не будут отсылать к слугам, как это было у мадам де Безенваль!

Ситуация развивалась быстро. По версии Руссо, он потребовал отставки, дав графу время найти себе замену. В действительности же Монтегю в середине февраля 1744 года сам принял решение избавиться от слишком честолюбивого секретаря. По его версии, секретарь был лентяем, игроком и попусту тратил время; он, видите ли, отказался отправиться в загородный дом посла на грузовом судне, утверждая, что оно годится только для слуг; каждый день он требовал себе на обед цыпленка или голубя.

Произошла знаменательная сцена. Жан-Жак предъявил послу счет, который тот, по словам Руссо, превратил в «аптечный рецепт». Руссо требовал не только выплаты прошлого жалованья, но и покрытия расходов на дорогу. Монтегю изучил, этот счет и нашел его раздутым: Жан-Жак и вправду не торопился с отъездом и не хотел скупиться на чаевых. Монтегю пересмотрел счет и безжалостно урезал его. Было еще какое-то темное дело, основанное на недоразумении и связанное с тяжелым багажом Руссо. Монтегю выписал ему фактуру на какую-то немыслимую сумму, в чем секретарь усмотрел жест «низкого мошенничества». Дело обернулось совсем плохо. Как описано в «Исповеди», Монтегю, вне себя от ярости, собирался позвать слуг, чтобы вышвырнуть отставленного секретаря в окно. «Не получится, — якобы ответил Руссо, закрывая дверь на задвижку. — Мы; решим этот вопрос между нами двумя». Эта сцена символична: его сиятельству, исходящему пеной от злости, противостоит достойный и решительный секретарь: простолюдин ставит на место аристократа, и речь идет не о деньгах, а о чести. Конец этой сцены тоже выглядит у них по-разному. «Я прогнал его, как плохого слугу», — утверждал Монтегю. «Я вышел, — писал Руссо, — и неторопливо прошел через приемную мимо его людей, которые привстали, как обычно».