Жан-Жак Руссо

Но он не умер, и его дела потихоньку продвигались — во всяком случае с политическим трактатом. Как обычно, Жан-Жак жаловался на своего издателя, хотя в данном случае он был неправ. Зная, что Руссо беспокоится о судьбе своей гувернантки Терезы, Рэй предложил назначить ей небольшую пожизненную ренту в 300 франков на случай его смерти. Растроганный Жан-Жак принял это предложение, причем согласился даже на меньшую сумму, но не связанную с его смертью: никогда не следует толкать людей на дурные мысли, не ставить доброе дело в зависимость от чьей-то смерти. Он отблагодарил славного малого Рэя тем, что согласился стать крестным отцом ребенка, который должен был скоро родиться.

С «Эмилем» всё было сложнее. Жан-Жак был уверен, что эта книга не может быть издана во Франции: смелые заявления в «Исповеди савойского викария»

не оставляли ей никакого шанса обойти цензуру. Мадам де Люксембург считала, что издатель Рэй не давал за нее должную цену, и бралась сама найти лучшие условия. Через Мальзерба, директора издательства «Либрери», она связалась с. издателем Гереном: тот посоветовал ей отдать «Эмиля» какому-нибудь парижскому издателю, который сумеет напечатать книгу в Голландии, и подсказал обратиться в объединенное издательство Дюшесна и Ги.

В августе 1761 года Дюшесн за шесть тысяч ливров приобрел книгу в собственность, при условии — вполне в духе Руссо, — что он должен быть не издателем, а ее депозитором во Франции. Дюшесн все-таки решил печатать книгу сам и только к середине ноября заключил договор с Неольмом в Гааге — не как с хозяином типографии, а как с соиздателем. Таким образом, в соответствии с издательскими и цензорскими правилами того времени, должны были появиться два одновременных издания: одно в Париже, другое в Гааге, которое, по сути, ограничилось тем, что перепечатало парижское издание. Мальзерб узнал об этом, но слишком поздно, чтобы вмешаться, а Руссо узнал об этом еще позже. Он был уязвлен: поскольку парижское издание должно было служить образцом, то он должен был проследить за ним, чтобы в текст не вкрались искажения или ошибки.

Жан-Жак был уверен в том, что доживает последние месяцы, и впал в кризис тяжелой мнительности. Он убедил себя, что с изданием его книги происходят какие-то необъяснимые проволочки, что Дюшесн заставляет его править одни и те же гранки. И почему начали печатание со второго тома? 8 ноября он пишет Дюшесну: «Мне теперь ясно, месье, что моя книга чем-то удерживается, только я не знаю чем». Подозрения о каком-то заговоре против него превращались в навязчивую идею. Наконец, как ему кажется, он понял, в чем дело: Герен, связанный с иезуитами, его предал, и, зная, что Руссо тяжело болен, церковники, задерживают печатание в ожидании его смерти: они хотят завладеть его произведением и извратить его в удобном для себя смысле. 18 ноября он написал Мальзербу: «Скоро, месье, Вы с удивлением узнаете о судьбе моей рукописи, попавшей в руки иезуитов стараниями г-на Герена». Эти его подозрения были беспочвенны: иезуитам, накануне их изгнания и рассеяния, было не до «Эмиля».

Два дня спустя Руссо получил наконец гранки своей книги. «Ах, месье, — написал он Мальзербу, — я совершил что-то ужасное!.. Жестока участь грустного и больного отшельника — иметь расстроенное воображение и при этом не получать известий о том, что его интересует». Дюшесну он принес свои извинения.

Спустя несколько дней Руссо снова охвачен ужасом: он осаждает Мальзерба, собирается потребовать возврата своей рукописи, уверяет себя, что его труд потерян. Мальзерб и герцогиня связались с издателем и убедились, что нет никакой «непроницаемой тайны», что Жан-Жак изводит себя по пустякам. Видя, что он чуть ли не в бредовом состоянии, Мальзерб взял на себя труд написать ему длинное письмо, дабы привести его в разум. Успокойтесь, говорил он ему, нет никакого заговора. Я знал, что книга печатается во Франции, но «я сделал вид, что не знаю этого». Вы должны понимать, что в настоящее время необходимо соблюдать осторожность, но и только. Вы стали жертвой необоснованных опасений, усиленных болезнью и одиночеством. «Я заключил из половины Ваших писем, что Вы самый честный из людей, а из другой половины — что Вы самый несчастный».

Страх наконец рассеялся. Жан-Жак не понимал теперь, что с ним было. Он написал Мальзербу душераздирающее письмо: «В течение более шести недель мое поведение и мои письма представляют собой лишь цепь несправедливых упреков, безумств и бессовестных выпадов». Мальзерб, опечаленный временным помутнением рассудка у этого гениального человека, проявил бесконечное терпение и понимание. Он видел в нем «груз меланхолии и мрачных настроений», усугубленный к тому же страданиями и одиночеством, но «я думаю, что это Ваше природное свойство и причина его кроется в Вашем физическом состоянии».