Жан-Жак Руссо

Оставалось то, что Руссо называл «гражданской религией». Ее положения устанавливает сам суверен, сводя их к тому, что имеет важное значение для всего сообщества. Она должна иметь четыре положительные догмы: существование Бога, бессмертие души, счастье праведников и наказание грешников, а также святость общественного договора. Отрицательная же догма только одна — осуждение нетерпимости. Государство не может никого заставить верить в эти догмы, но оно имеет право изгонять любого, кто отказывается ему подчиняться, — не потому, что он безбожник, но потому, что заявляет о своем отпадении от общества. Здесь Руссо добавил фразу, от которой бросает в дрожь: «Если кто-то, признав публично эти догмы, затем ведет себя так, как будто не верит в них, — он должен быть предан смерти; он совершил самое большое преступление — солгал перед законом». Что это — инквизиция? Нет, так как дальше сказано: «Каждый может сверх того иметь те убеждения, которые ему нравятся». Государство имеет право надзора, но не за сознанием граждан, а за их поведением: Руссо требует от гражданина не столько верить в догмы, сколько вести себя соответственно тому, что они предписывают, то есть не нарушать общественный порядок.

Противоречит ли здесь отрицание христианства тому, что утверждается в «Исповедании веры савойского викария»! Не более чем какие-либо другие утверждения Руссо: викарий искал религии для человека, а Законодатель — для гражданина, и речь здесь идет не об истинности христианства, а о его политической действенности.

Книга получилась сложная; она мало обсуждалась в свое время, но ею окажется пронизана вся идеология предреволюционной эпохи. У этой книги любопытная судьба. Начиная с XIX века в ней видели то настольную книгу для всех демократий, то кодекс для всех деспотических режимов. Руссо объявляли даже идейным вдохновителем Гитлера, Сталина, Мао, предтечей нацистов и фашистов. Поразительное искажение смыслов — такое возможно, только если берется на вооружение или осуждается тот или иной отдельный элемент текста в отрыве от целого. В ту эпоху, когда большинство либеральных философов, вроде Монтескье или Вольтера, были на стороне ограниченной монархии или просвещенного деспотизма, — идеи Руссо о народе, являющемся суверенным носителем власти, предстают, наоборот, явно демократичными.

Итак, Руссо, став близким приятелем самых знаменитых аристократов, блестящим романистом, вскоре станет еще и одним из самых великих политических авторов в истории человечества… Все это не мешало Руссо оставаться очень простым в своем поведении. Но при этом — какая слава! 5 июня 1761 года в Женеве, после большого военного и народного праздника, люди квартала Сен-Жерве пили за его здоровье, крича: «Да здравствует Руссо!» Они приветствовали автора «Рассуждения о неравенстве» и

«Письма д’Аламберу», и это не могло понравиться Малому совету. У Руссо просят нравственных наставлений, поддержки. Иные становятся его восторженными почитателями, как, например, маленький женевский пастор Рустан, который благодарил его за полученные от него советы: за то, что «вы напомнили мне ту чудную ночь, когда скромный добросердечный Христос омыл ноги своим ученикам… Мой дорогой Учитель, мое сердце начинает биться при Вашем имени так, словно хочет вырваться из груди; оно переносится на вершины Монморанси и трепещет, завидев издали Вашу крышу. Там, говорит оно, мое жилище. Оно входит дрожа, слышит Ваш голос, нежное волнение охватывает его, оно устремляется к Вашему изголовью и обливает Ваши руки слезами». Какой другой литератор до Руссо получал подобные признания в обожании? Он же пожимал плечами: слава еще не есть счастье. Как писатель он был на вершине счастья. А как человек?

Жан-Жаку иногда кажется, что его уже меньше привечают в окружении Люксембургов, — возможно, по его же вине, потому что он бывает чертовски неловок. Угораздило же его посоветовать маршалу уйти в отставку — к великому неудовольствию герцогини. А когда шевалье де Буффле написал ее портрет, который она сочла совершенно неудачным, — Жан-Жаку, желавшему привлечь к себе симпатию этого мазилы, пришла в голову несчастная мысль заявить, что портрет очень похож. И еще одна неловкость, даже несколько унизительная. Кличка его собаки была Дюк[33]

. Вращаясь в блестящем обществе герцога, он счел, что тактичнее будет заменить ее на Тюрк[34], но маркизу Вильруа вздумалось позабавиться прямо за обедом: он при всех разоблачил эту невинную хитрость застенчивого простолюдина. Атмосфера в компании начала портиться. Возможно, так было лишь в его воображении (он тогда писал 9-ю книгу своей «Исповеди»), потому что в его переписке, относящейся к тому времени, незаметно никакого охлаждения с чьей бы то ни было стороны. Да и мадам де Люксембург как раз в это время получила особую возможность доказать ему свою привязанность.