Жанна д'Арк

Представьте себе — суд, составленный из Луазлера и подобных ему рептилий! Это было все равно, что разрешить агнцу пользоваться помощью волка. Жанна взглянула на Кошона, желая узнать, не шутит ли он, и, видя, что он, по крайней мере, притворяется искренним, конечно, отказалась.

Епископ и не ждал другого ответа. Он проявил свое «беспристрастие», об этом будет упомянуто в отчете, — а больше ему ничего не нужно.

Затем он приказал Жанне давать прямой ответ на каждое обвинение и пригрозил ей отлучением от церкви, если она не исполнит этого или задержит свой ответ дольше известного времени. Да, он мало-помалу затягивал сети.

Тома де Курсель принялся за постатейное чтение бесконечного документа. Жанна отвечала поочередно на каждую статью; иногда она лишь указывала на несправедливость обвинения, иногда говорила, что ответ ее можно найти в отчетах предыдущих заседаний.

Какой это был странный документ! Какое обличение сердца человека — единственного существа, которому дано право гордиться, что оно создано по образу и подобию Божию! Знать Жанну д'Арк значило знать душу безгранично благородную, чистую, преданную, отважную, кроткую, великую, праведную, самоотверженную, смиренную, целомудренную, как полевые цветы, — олицетворение нежности, красоты, вдохновенного величия. А этот документ учил как раз обратному. Там нельзя найти ничего, что свойственно Жанне; зато в подробностях упомянуто все, что было ей чуждо.

Возьмите несколько обвинений и вспомните, о ком идет речь. Жанну назвали колдуньей, лжепророчицей, вызывательницей и пособницей нечистой силы, проповедницей чернокнижия; говорили, что она не знает католического вероучения, что она — еретичка, идолопоклонница, отступница, поносительница Бога и святых Его, мятежница, нарушительница тишины и порядка; она призывает людей к войне, к кровопролитию; она пренебрегает женственной стыдливостью, надевая платье мужчины и вступая на поприще воина; она обманывает и высшую знать, и народ; она присваивает себе божественные почести; она заставляла боготворить себя, предлагая народу лобзать свои руки и одежду.

Вот оно — мельчайшие события ее жизни искажены, извращены, вывернуты наизнанку. В раннем детстве она любила фей, говорила им слова утешения, когда они подверглись изгнанию, резвилась под их древом и вокруг их источника, — значит, она пособница нечистой силы. Она помогла опозоренной Франции встать и повела ее от победы к победе, — значит, она была нарушительница тишины, — и действительно была! Она призывала к войне — и это опять-таки правда! И этим Франция будет гордиться и будет благодарить за это в продолжение грядущих веков! И ее боготворили… как будто она могла, бедняжка, воспрепятствовать этому, как будто ее можно за это осудить! И присмиревший ветеран, и робкий новобранец находили в ее взоре источник воинственной отваги и, прикоснувшись своими мечами к ее оружию, победоносно сражались, — значит, она колдунья.

Так развертывались, одна за другой, все подробности документа, превращавшего в яд эти животворные волны, претворявшего золото в мишуру, безобразившего и искажавшего жизнь высокоблагородную и прекрасную.

Само собою понятно, что шестьдесят шесть статей обвинения были только переделкой тех вопросов, которые были затронуты во время предшествовавших разбирательств, а потому я лишь вкратце коснусь этого нового суда. Да и сама Жанна не входила в подробности; по большей части она лишь говорила: «Это неверно — passez outre», или: «Я уже ответила на этот вопрос — прикажите писцу прочесть отчет»; или же давала какой-нибудь краткий ответ.

Она не соглашалась признать свое посланничество подсудным земной церкви. Отказ ее был внесен в отчет.

Она сказала, что предъявленное ей обвинение, будто она обожествляла себя и искала людского поклонения, несправедливо.

— Если кто-либо целовал мои руки или одежду, — сказала она, — то это произошло не по моему желанию, и я всеми силами старалась избегать этого.

Она имела смелость заявить этому смертоносному судилищу, что она не считает фей злыми существами. Она знала, сколь опасно такое заявление, но она придерживалась правила говорить только правду, — если уж говорить. Об опасности она в таких случаях не думала. Замечание ее было опять-таки принято к сведению.

Как и раньше, она ответила отказом на вопрос, согласится ли она переменить мужскую одежду на женскую, если ей разрешат исповедаться? И она присовокупила:

— Когда человек приобщается Святых Тайн, то вопрос о том, как он одет, является пустяком и не имеет значения в глазах Господа нашего.

Ее обвиняли в ее упрямой привязанности к мужскому платью, доходившей до того, что она не соглашалась переодеться даже ради благодатного допущения к обедне. Она произнесла с воодушевлением:

— Скорей соглашусь умереть, чем нарушу клятву свою, данную Богу.

Ее упрекнули в том, что она на войне исполняла мужские работы и таким образом пренебрегала обязанностями женщины. Она ответила с оттенком воинственного презрения:

— Исполнителей женской работы и так слишком много.