Желтый караван

— Ну и как же ты теперь жить будешь? — спросили они. И дали денег. Не покинули и приятели, и один из тех, кто много вечеров провел в бесхозной комнате Ржевского, подсказал ему дорогу в училище, и Ржевский утвердился на интересной должности при балеринах. При них он и топтался уже лет пятнадцать, своевременно покоряя администраторш наследственной улыбкой и голубыми очами. Ковыляя своей несуразной походкой, озаряя казенные комнаты белокурой гривой, улыбаясь безрадостно и удивленно…

Улыбался он и сейчас.

Она стояла близко. Под глазами синева, смазанные ресницы, потрескавшиеся губы. Вот медленно стащила, морщась, липкие перчатки, и обнажились узкие кисти с просвечивающими жилками.

— А есть люди, как насекомые. Только злоба. Локти с подковами…

— А сердца из лаковой кожи, — вспомнил Ржевский любимого Лорку.

Он открыл дверь в квартиру.

Нансен кинулся на Лелю, положил лапы на ее пальто, заскакал на кривых задних лапах — разболтанная конструкция из лохматых гусениц.

— Собаки вас любят.

— Собаки, игрушки.

Он помог ей снять пальто, коснувшись теплых, худых плеч.

— Проходите в большую, туда. Сейчас я все сварганю.

На кухне — грудой немытая посуда. Брошенный на холодильник халат жены словно лезет от тоски на стенку, задрав рукава.

Записка на колючках засыхающего кактуса: «Я приду завтра. Собака!» Про собаку он помнил. Это у них с женой было единственным общим делом — гулять с собакой.

Ржевский поставил на огонь сразу и чайник и джезву, нарезал колбасы.

Нансен всерьез увлекся Лелей. Слышно было, как они тихо говорят о чем-то.

В окно Ржевский видел бурые, словно колючки ежа, кусты, бледно-зеленые мазки умирающей травы, лед, словно пятна клея на тротуарах…

В гостиной, куда Ржевский вошел с подносом, Леля сидела на диване, Нансен — на полу у ее ног, положив морду к ней на колени и покусывая ее за палец. Узкое платье открывало ее колени, в вырезе платья — янтарное ожерелье-цепочка каких-то странных, грубо вырезанных фигурок. Голова у Лели была в беспорядке.

«Так! Если женщина перестала причесываться…»

Сотни тысяч чужих жизней, замурованных в гробнице книжного шкафа, на полках, стопой на полу, окружали их здесь…

И среди них гиганты — Дон Кихот и Уленшпигель, Мастер и Томас Хадсон…

Леле Ржевский виден был из-за журнального столика по колени: щуплый, неловкий; белокурая прядь торчит в сторону.

— Кофе? Между прочим, я только что от вас.

— Я знаю. Мне мать говорила. Она вас видела там.

— Я-то ее, пардон, за ведьму принял. Совершенно я был не в себе.

— Зачем вы так пьете?

— Да нет! Это случайно! Я просто хотел уснуть. Но в квартиру вашу я вообще-то пришел не случайно. Шел бить вашего мужа. Вот так.

— Он спрятался в психбольнице.

— Да. Мне говорил, этот… следователь…

Она неуверенно поднесла чашку к сухим губам. Другая рука теребила, ерошила башку Нансена.

— Откуда там этот следователь?

— Да… как будто ваш муж звонил из больницы и просил взять квартиру под охрану.

— По-моему, это не так делается.

— Он что-то объяснял, но я… не все помню. Хотя я его знаю, я его видел вчера до этого. Ваш муж обвинил меня в каких-то махинациях, черт-те в чем. Он меня проверяет следователь. Так он сказал.

В комнате — словно серый туман от блеклого мира за окном.

Леля потянулась через Нансена, поставила чашку на стол. Звук от чашки был полый и легкий. Он еще звучал, когда с колен Лели соскользнула ложка и, дважды прозвенев, отскочила под диван. Нансен, глухо стуча локтями, погнался за ложкой. Без него Леля осталась словно одна в комнате.

Ржевский пригладил кудри и развел руками:

— Я… никогда не считал вашего мужа своим другом, но… то, что он сделал… не укладывается… вы понимаете?

Нансен вернул Леле ложку и сам вернулся к ней.

— Это был не следователь. Вы рисковали, — она коротко, зло улыбнулась, — и не сумасшедший. Сумасшедший не более, чем Тишкин…

Гостиную затягивало паутиной блеклого света. Ржевский подумал, что нет тоскливее и страшнее этих последних дней ноября. Снегу бы! Как бы стало светло!

— Он что-нибудь искал в квартире?

— Да-а! Каких-то животных! Он так говорил.

— Нашел? — она опять усмехнулась, и Нансен удивленно взглянул ей в лицо.

— Да нет. Какие там животные? Но я заметил, что он перестал их искать, когда нашел какую-то записку.

— Голубой листок?

— Да. На полу под столом. А что это?

— Ваше письмо.

— Мое?! Кому?!

— Мне.

Она стиснула, скрутила пальцы, улыбаясь. Нансен сунул ей в ладони нос, пытаясь разорвать этот узел.

— Мне же никогда не дарили цветов, не писали писем.

— Вам?!

— Да нет, конечно, дарили! За ноги, за грудь, за морду. Баш на баш! Вот я и написала себе письмо, как… какие хотят получать в шестнадцать лет. И даже надушила его вашим «Ко-ко».

— «Ко-ко»? Это ж просто так. В ванной. Я им почти не пользуюсь.

— А я для подлинности. Слушайте!

Она выпрямилась и разняла руки. Где-то далеко отсюда раздались, распались облака, освободив кусочек солнца. Желтый «заяц», отскочив от окон на той стороне улицы, разбился о стекла шкафа, и ледяные его осколки попали на стены. Но это было отраженное, фальшивое солнце.