Желтый караван

Вот ведь куда может завести фантазия! Главным же признаком глубокой осени Макару Макаровичу кажется его собственное субдепрессивное состояние, ибо что-то его настораживает, тревожит, идут вечерние мысли о пройденной уже лучшей части «жизненного пути», о сыне, целыми днями мечущемся в беспорядочном городе среди оскаленных автомобилей и трамваев, в облаке разъяренных микробов и под стаями падающих с крыш кирпичей, но умный сын Макара Макаровича, тощий, волосатый и вспыльчивый, сидит тут же, на кухне, в относительной безопасности и даже выглядит сегодня очень мужественным, заклеив себе пластырем «крест-накрест» юношеский угорь. Макара Макаровича же белый рубец на щеке (от ножа свихнувшегося алкоголика), наоборот, унижает и старит, оттягивая вниз угол левого глаза, делая глаз плачущим… но все-таки все хорошо и все у нас дома…

Из прихожей доносится голосок супруги Эли:

— Кто передает?! Шифром давайте! Это же катастрофа! Взяли?! И этого?! Тогда меняйте! Пусть работают с Джеком! С Джеком! Если он заткнется, смените резидента! Да… звоните хоть ночью! Связь кончаю!

«Джек» представляется Макару Макаровичу мужчиной ражим, ловким и обученным на спецкурсах, «взятый» же Джек существо плоское и бесполезное…

— Да ничего! — успокаивает сын. Это у нее операторы не тянут. А «Джек» — программа на счетной машине. Сменят «резидент» — оперативный диск, и потянет!

— Да? Тогда еще ничего, ничего, — соглашается Макар Макарович и для развлечения мыслей сует в ноздри покалеченной нынче утром розетки вилку от репродуктор. В репродукторе тут же начинает «делать блюз» классический комбо-«боп» (труба, саксофон, фортепьяно, ударные, бас, вокалист), и Макар Макарович не то переводит с английского, не то сам сочиняет:

Вселенная — река, созвездья, как песок.

И все бежит река за край, за грань…Ты посмотри, какая тишь и рань.И на песок ты горсть воды уронишь…На отмели, там, вдалеке,Дрожат и плавятся серебряные кони,Которых ты купаешь в той реке…

Супруга Эля, громко топая, вернулась на кухню. Смахивает со лба челку закуривает:

— Ну я им завтра!..

— Бестолковых не так много, — резонерствует Макар Макарович, — ну три, ну четыре на сотню. Нельзя же так за все переживать!

— Интеллигент обязан думать о всей стране, — говорит сын, — обязан уважать людей, зеленые насаждения…

— Брось! Не остроумно!

Эля зеркальным половником зачерпывает вязкий, как расплавленное стекло, бульон, кидает в него изумрудные квадратики лука (значит, обед).

— Что за поколение растет! Ни во что не верят! Навешают железки, ходят! У меня один оператор орет: в Нью-Йорк хочу! Я его спрашиваю, мол, зачем тебе туда? Что ты там делать будешь? Ты же не умеешь делать-то ничего. А он: а балдеть буду! Там все балдеют. Негодяи какие-то!

— Негодяи? — Макар Макарович дует в ложку, и там, в серебряной буре, гибнут квадратики лука и кружева петрушки (что бы сказали в данном случае Фридман, Риман и Эйнштейн? Вселенная — река, созвездья — как песок?). — А я этих определений не принимаю. Этот — негодяй, этот — антипод. Да в каждом — все человеческое! Важно только то, что мы можем сделать для других!

— А я не супротив! — говорит сын. — И сонату номер семнадцать тоже, и дверями не хлопать, и работа интеллигентная: сто сумасшедших — из них тридцать уголовников, три бабки и бухой санитар.

— Да! И всеми надо управлять и наперед предвидеть и рассчитать, поведение знать наперед сотен. И дать надежду. Я и бог, и поп, и учитель, и милиционер, и сам сумасшедший из сочувствия…

— А ведь снег будет. Отоспимся в воскресенье.

— Если опять не вызовут. Труженики!

— А что? Нас в капусте нашли? Да, начиная с этого самого первичного взрыва материя только и делает, что усложняется, на сей день самая активная, самая меняющаяся ее часть у тебя в башке, кора мозга — острие, направленное во мрак Вселенной! Каждый из нас — эксперимент, часть этого продолжающегося взрыва. А как человек его осуществляет? Поступком… куда он ушел? Он был?

— Тебя к телефону, — сказал сын из прихожей.

— Опять?! — бросила ложку Эля…

Макар Макарович швырнул трубку на рычаг:

— Ну вот! Здрассти! Симулянты убежали!

— И когда же тебя ждать?

— В следующей жизни… вы мои башмаки вместе с носками выстирали?

Зоя Федоровна сидела на полу:

— Тишкин ударил. Ногой. В живот, паразит! Сейчас пересижу… легче уж…

— Как было?

— Костик, наркоман… сюда пришел, вроде хотел позвонить, а Каменский орать стал в палате. Продумано все. Иван — туда. А эти трое — сюда! А я-то — одна. Костика-то я скрутила и Смирнова-то почти. А Тишкин — в живот. Пока валялась, Смирнов дверь вышиб. Вон Иван-то уж кое-как приколотил. У них куртка откуда-то. Сообщать будем?