Желтый караван

Петька было договорился с матерью, что сегодня они вместе уйдут в партизанский отряд. Надо было только успеть, и Петька вглядывался в угол рощи и снова жалел, что не упала, не сгорела белая пихта.

— Тебя — младшим разведчиком? — спрашивала мать, улыбаясь одними губами и роняя узлы.

Но ушли они не в партизанский отряд, а вечером — по шоссе: Петька, его мать, Вовка, младшая Вовкина сестра и Вовкина мать. Белая пихта стояла на самом высоком месте в поселке, и уже за лесом Петька, оглядываясь, видел ее вершину-маковку, и, значит, мог видеть, где они все жили только что, а теперь почти бегом уходят от этого места.

Они шли долго, а потом, когда осталось только зарево и тени от него и сумрачные, пустые поля вокруг, Петька все-таки разглядел позади над зубчатой кромкой леса вершину пихты.

— Я больше не могу идти, — сказала Вовкина мать, — до Ивина мы все равно не дойдем. Надо ночевать.

Вовкина сестра семенила изо всех сил, но стала все останавливаться и поправлять сандалию, и рот у нее все время был открыт и под глазами стало черно и блестели красные от зарева слезы.

— Вон туда! Еще чуть-чуть! Оля!

В поле стояла скирда.

В прошлогодней, колкой соломе у Петьки еще хватило сил сделать себе мелкую нору, и он лег в нее лицом к шоссе и зареву. Все вокруг стало темно и исчезло только красной ниткой, спиралью блестело шоссе, исчезая тоже у зазубренной полоски леса, над которым стоял неподвижный уже, багровый свет.

Шоссе блестело, и Петьке стало казаться, что там, совсем далеко, на нем появилась черная точка. Он хотел сказать остальным, что их кто-то догоняет, что это могут быть немцы, но побоялся, что разбудит Олю, а она начнет реветь от страха, и понадеялся, что с шоссе их, может быть, не заметно. Черная точка все ползла по спирали шоссе, увеличивалась, и скоро стало понятно, что едет мотоциклист — одинокий всадник на красной дороге, наверное, военный, потому что был он, кажется, в сапогах и что-то сверкало на петлицах. Потом он поравнялся со скирдой, и Петька увидел, как бегут красные блики по хромированным частям машины, увидел белое лицо с широко раскрытыми, удивленными глазами и почти узнал его. Потом стало видно, что у всадника есть лицо, а затылка, головы нет совсем. Петьке все казалось, что он может вспомнить имя всадника, но до рассвета он так и не вспомнил.

Рассвет наступил, стало тепло и ясно, без тумана и дымки, и вскоре стало видно над лесами маковку пихты.

Они опять шли, но больше уж Петька не оглядывался, хоть и много лет потом помнил очень ясно свой сон только не мог вспомнить лица мертвого мотоциклиста.

Они встретились через много лет.

Неподвижно стояли облака, и белая пихта стояла все такая же, и все так же была выше всех других деревьев, а могучий сук показывал на запад.

Петьке показалось, что дерево шепчет.

Это были птицы. Он увидел их, когда подошел. Увидел на горизонтальном суку, на бледно-серой коре заплывший столбик имен.

Он знал, что уже умерли и матери тех, чьи имена остались здесь.

— Ну живи! Может, только мы с тобой их помним.

Он разобрал три имени на коре. Но там были и другие имена, которые он не сумел разобрать.

ПЕСНЯ

К середине зимы канонада стихла и стали учиться в школе. В класс попали и восьмилетние и девятилетние, а Битый — тот вообще только что «вышел из леса», где целый год прятался от немцев. Ему, говорили, скоро десять лет, но сам он не знал точно… Были детдомовские — все одинаковые — серые скелеты, но в крепких защитного цвета куртках на вате, и Петька им завидовал, потому что сам-то носил холодный прорезиненный плащ с подшитой байковой безрукавкой.

Быстро темнело в тот год, и с третьего урока зажигали коптилки и самодельные свечки из воска. Садились ближе друг к другу: Петька — Петух, Женька — Хлобысть (часто падавший в обмороки от голода), Витька — Контуженый. Великовозрастный Битый подпирал всех со стороны печки и грелся, значит, с двух сторон. Если печка не совсем остывала, то на переменах все толклись у теплой ее стенки, с тихими криками отпихивая друг друга, и когда-то беленная печка стала от их спин и боков темно-серой и блестящей, словно натертая графитом.

И пошли настоящие уроки, с которых за дерзости и матерщину часто выгоняли Битого или иногда выносили Хлобыстя. И вдруг появилось в расписании последним уроком — «пение». Девчонки стали тут же сочинять, что придет летчик с баяном из госпиталя, что приехала новая учительница — певица из театра. Таня — Сыпняк и Валька — Береженая тут же попробовали и петь — «Ну-ка, чайка», за что получили по шее от Битого.

Прошлась по коридору техничка Дуся, шаркая валенками и брякая колокольчиком, все сбились в кучки, спрятались в воротники и рукава, на стенах и потолке заметались лохматые тени от шапок, а тень от руки Сашки — «Пушкина», изображавшая «собаку», стала опять ожесточенно «кусать» единственное учебное пособие карту мира, из которой Битый недавно вырезал и сжег Германию.

Вошла опять Мария Николаевна. Никаких артистов не оказалось.

— Да! Будет пение!

— Это кто ж нам петь будет? — засмеялся Битый. — Вы, что ли?

— И я! И вы со мной!