Желтый караван

Потом надо чинить кран, свернутый деятельным другом, и мыть за собой (да и за всеми заодно) посуду, идти, как в старину говорили, «на магазин» за теми продуктами, которые доверяет брать невестка — девица ворчливая, как старая бабка. Да и почему не ворчать? Муж-то, то бишь Ефимов-сын, весь в грехах. Хужей, что у невестки мода ходить черт-те как: в ночной рубашке, сквозь которую (невольно же глядишь) все просвечивает. За мужика, значит, Ефимова-отца более не считает. Считает соседа, хотя с ним пока ведет переговоры с намеками через порог и накидывает вроде халат враспашку Пока. До поры. А пора, видать, подойдет, когда Ефимов-сын от запоев с передыхами перейдет к ежедневной битве, и уже насмерть, со своим стойким организмом. Только карточки в альбоме от сына остались. Внучка Дашка Ефимова-сына не любит: «папка-пьяница, папаш-алкаш, папка-тряпка». Это мать учит. А тот — хохочет, восхищается дочкиным поэтическим талантом. Как он хоть работает? Бог знает, да помалкивает. Но зарплату вроде пока дают. Так что сына Ефимов-отец, считай, вырастил до отказа, до самой точки. Осталось теперь деревья сажать. Сад. В саду внучка Дашка будет гулять.

В первую весну Ефимову-отцу больше всего попадало от какой-то семенящей, решительной кубышки с высоко задранной головой, называвшей себя «представителем жекео», и более никак.

— Зачем ямы?

— Для деревьев, дочк.

— Забор не будешь городить?

— Нет.

— То-то! Это называется: озеленение сквера в междудворовом промежутке!

— Под моими окнами-то?

— Ну? Ты же пользуешься общим для населения междудворовым участком вне проезжей части? А ты как думал?

Ефимов думал так: сад заложу под своим балконом, что свисает со второго этажа. Дашка будет гулять. Хотел сначала посадить как все: березы, тополя, клен, может. А потом вспомнил свою далекую-далекую, будто в дымку отлетевшую деревню и решил сажать вишни.

Он вырыл весной восемьдесят две ямы. На каждую уходило двадцать минут с такими же перерывами.

Соли! Соли откладываются, доктора говорят, после сорока лет в суставах, а к семидесяти-то аж колют и рвут изнутри, и пухнут суставы-то, костенеют. А то…

Смерть недалеко — вон за тем углом. Эвон показалась. «Представитель жекео» выкатилась из-за угла, часто перебирая ножками и задрав голову — в небо вроде глядит, может, дождика опасается или молнии?

— Копаешь? Ямы? То-то!

Длинный костлявый Ефимов, расставив жилистые ноги, возвышался деревом над коротышкой «представителем», словно заглядывал поверх ее прически-короны, что, мол, там? Нет кого запрятанного? Узловатыми пальцами поглаживал зашлифованную ручку лопаты.

— То-то!

Сын ржал, ржал с балкона, но на второй вечер пришел:

— Дай-ка! — отобрал лопату и так копнул, что хрястнула лопата, как спичка.

— Иди спать, — тихо сказал Ефимов-отец.

— Кто так делает?! — заорал сын. — Это что за инструмент!

— Иди. От соседей стыдоба. Вон по окнам-то.

— У-ди! Мы — рабочие люди!

— Ты-то когда работал? Ну что? Ремня?

Сын умолк. Крепко въелось в задницу Ефимова-сына то законное действие, которым сопровождалось это слово в детстве. Кое-что отложилось.

Ефимов-отец рассматривал его как-то даже с интересом: сорока нет, а морщинистый. Розовая лысина светится сквозь редкие волосики, глаза без зрачков — капельки ртути катаются в красных веках. Ефимов-сын плюнул в яму, попытался одним движением прикурить от зажигалки — подпалил себе ухо. Посмотрел на зажигалку с глубоким презрением, видно, и этот инструмент уважать перестал. Пошел к подъездам.

Правда, имея в виду предстоящий «сухой сезон» перед авансом, сын на следующий вечер поднатужился, принял душ и граммов четыреста черного чая пополам с кофе и прибыл под балкон, где с маху выкопал четыре огромные ямины.

— Как?! А?! Во! А ты тут ковыряисси! — он бросил лопату. Весь в мыле. Ефимов-отец не впервые уже увидел, как трясутся у сына руки. Привычно скорбным взором проводил его.

Три дня Ефимов-отец таскал удобрения. Подковылявшим от подъездов бабулям объяснял:

— Вот сюда перегнойчику, листочков бы прелых… пойдет!

Длинные пальцы его, окрашенные, увлажненные землей, словно ваяли комья прели и почвы.

— А эти! Господи! Это сын мне ямищи-то копанул! И куда наворотил?!

— Помогает сын-то! Конечно, помощник, — кивали старухи.

Сами вишни Ефимов приволок в шесть приемов из заброшенных садов. Брал молоденькие. Начинал все сначала. Сызнова. Ко времени посадил. Все чаще берег силы — сам садился. Соли. И дыхалка, значит, уже не та. Сидел на своей маленькой тележке.

Над крышами неестественно быстро, зловеще неслись облака, будто грозились — мало времени-то, почти нету. Двор весь жил в закатном солнце, бежали по нему тени птиц и облаков, вспыхивали осколки стекла, окна, розовые платки старух.

Сдать, что ли, правда Ефимова-сына в профилакторий? Только толку, говорят, мало. Может, раньше надо было? Что-то упустил, что-то нет. Как все.

Он приспособил резиновый шланг. Из кухонного окна — в будущий сад. Невестка ворчала, колола черными глазками. Даше понравилось:

— Водичка текет! И все деревца будут пить! Они пить хотят? Да? Дедуль?