Желтый караван

Темнота кипела пятнами. Из кухни долетали стоны — как и утром, капала вода из крана на край блюдца. За спиной лифт вздохнул и пошел обратно. Лобов включил свет, проследив за убегающими тенями. Лицо его в зеркале выцвело. Вместо лица к прежним плечам прилепился небрежно бледный овал с черными дырками. Овал шевелился, поспешно стараясь придать себе сходство с живым лицом, старательно симулировал. Лобов нарочно перестал улыбаться, но маска в зеркале еще только начинала растягивать резиновый рот. Лобов сел, соскользнув по двери, маска не успела за ним — задержалась в верху зеркала.

— Ты смотри, как могут! — сказал Лобов.

Садясь, он ударился затылком о дверную ручку и, кажется, стал яснее соображать: зеркало, лифт, стеклянный голосок внутри лифта… Теперь он твердо знал, что лифт раскроется только на седьмом этаже.

Человек, вышедший на седьмом (действительно на седьмом) этаже, не мог знать и не узнал, что в этот момент за обитой черным дерматином дверью, за которую две минуты назад проник Лобов, уже не было живой души.

Занавески вздрагивали от сквозняка, капала вода на блюдце, двигался, проваливался мрак. На месте белого овала в зеркале, так страшно минуту назад притворявшегося Лобовым, отражалась звездочка дверного «глазка». Но никого живого в квартире не было.

3

Их передовая, их окоп начинался с высокого крыльца, с оббитой двери, выдержавшей и удары кованых сапог и даже бомбардировку кирпичами. Далее шла прихожая с прошлогодним санбюллетенем и плакатом, пугающим лохматыми микробами на немытых овощах. Под каждым микробом кто-то шариковой ручкой подписал: «Туркевич», «Есаулов», «Деревянкина», а под пьяницей, хулиганившим в санбюллетене — «Быстроструева А. Ю.».

Из прихожей можно было попасть налево, в комнату, обставленную скользкими диванами (здесь ожидали тихие сумасшедшие или их родственники), направо — в большую комнату, на основное поле боя. Здесь опять были диваны, кресла, два стола; вдоль стены шли полки с картотекой. Отсюда — в следующую дверь, в предбанник, где раздевали больных, а их вещи, открывая дверцы фальшивой тумбочки, сбрасывали по желобу в подвал. Из предбанника попадали в ванную, потом мимо уборной можно было пройти в коридорчик, куда открывались двери двух кабинетов — спален для врача и сестры и дверь в столовую, где спала кастелянша.

В плане окоп был большой квартирой, хоть и без кухни, и с полем боя вместо гостиной. На этом поле почти каждые сутки всерьез воевали, иногда каблуками; здесь связывали и кричали, пели, плакали и ругались. Руганью, невероятными глупостями и философскими откровениями можно было исписать целые тома или — тонкую тетрадь, так как все всегда повторялось.

Эти крики и удары разбивались о смену, которая ежедневно в десять утра спускалась в окоп на двадцать пять часов и состояла из дежурного врача, дежурной сестры, кастелянши и двух санитаров. Один из санитаров мог становиться еще и водителем санитарной машины, или в окопе ночевал шофер — шестой в смене. Но шофер в боях участвовал редко. Вообще, водить машину умели все в окопе, а кроме того, все мужчины и почти все женщины знали по пять-шесть приемов сопровождения и удерживания, знали по пять-шесть новых анекдотов, накопленных за трое-четверо суток перерыва между сменами. Все приносили с собой бутерброды, чай и сахар, имели на вооружении чайник, репродуктор с музыкой, авторучки и «вязки» — широкие ремни из одеял.