Желтый караван

Малюскин осторожно поднял крышку и под напряженными взглядами воробьев подобрал, что услышал. При этом он оглядывался на дверь, но Наташа давно скрылась в коридорах и на лестницах в путаных внутренностях старого дома.

— Вот это я! — удивился Малюскин и стал тут же придумывать название. Основной темой, скажем, сонаты, это могло и не стать, слишком бедно, коротко, тут возможны, ну… три, четыре, может, вариации. Скорее, это весна, таяние, капель. Пусть «Капель», — решил он, но, подойдя к окну, обнаружил совсем позднюю осень, а заглянув сверху в улицу, в безглазые лица зонтиков, плывущие по тротуарам, сказал воробьям:

— Дома! Надо отгородиться от всего. Выбрать главное!

«На десерт?» — наверное подумали воробьи.

Но, представляя себе завтра усмешку Наташи, он знал уже, что не сыграет (даже как чужое) это в классе, и мрачно несся, быстро и ритмично мелькая длинными и тонкими, как у комара «караморы», ногами под редкую дробь дождя (по зонтику), следуя изгибам тротуара, похожего сейчас на бесконечную крышку палехской шкатулки с красно-золотым узором из опавших листьев.

Но он сразу услышал голоса и различил сквозь муть запотевших очков плавающие в углу между мусорными баками спины. Оттуда доносилось пыхтение и жалкие стоны:

— Пустите, сволочи!

«Смазанная» стеклами очков собачка, опутанная поводком, скакала на ножках-пружинках и сипела от ярости. Один из парней отшвырнул ее ногой.

— Ах ты…

— Вали ее!

Могучие спины разрешали все сомнения в исходе схватки.

— Как же так? — Малюскин снял очки и пытался протереть их, поднося близко к глазам и видя в них отражение схватки в совершенно жутком, сюрреалистическом варианте. — У меня же от ударов сетчатка отслоится!

А хрупкое вместилище гениальной мелодии — его голова, которая сейчас будет разбита?!

— А им-то что? Они же кто?! На улице — никого.

— Помогите! — крикнул Малюскин и спрятался за фонарь. Пошарил по карманам, ничего тяжелого не нашел. Зонтик вообще исчез. Из кучки возившихся донеслось торжествующее хихиканье и девичий писк.

— Ай-ай! — крикнул Малюскин. А потом вышел из-за столба, подбежал и стал тыкать ногой в могучие спины:

— Помогите!

— Ты что?! — обернулся один из парней.

Подошла и девушка:

— Ты что?! Очкарик?! Очумел?! Дези! Взять!

Дези подскочила на ножках-пружинках и тявкнула на Малюскина.

— Вы же… кричали: «Помогите»!

— Кто кричал?! Ты же и кричал! Веньк, врежь ему!

Венька подошел враскачку.

— Ты слепой, что ли? Шутили мы! Ну?! Доходит? Она у меня десятку хотела махануть и билеты… вон в киношку. А ты чего?

— Я… не понял.

— А ты… неужели бы полез всерьез?

— Полез! Он и полез! — отряхивалась девушка. — Вон ногой мне засадил! Совсем чокнулись. Вень, врежь ему! Ну?!

— Цыц! — топнул на Дези второй парень. Тоже подошел: — Ленк! А ты на этого очкарика погляди все ж! Может, дашь десятку взаймы, хипарь? Да… таким двадцать копеек на пирожок дают. Слышь, дай пять!

Малюскин протянул руку.

— Молодчик! Долго ты такой не проживешь, само собой, но… уважаю! Не, ребя, не знал, что такие бывают! Ты — чудо! Понял?

— Тогда я пойду?

— Иди. Зонтик вон подбери. Не провожать же. Да ты куда хочешь дойдешь! Нет, Ленк, ты на него внимательно глянь!

— Да пошел он!.. Всю юбку вон…

Малюскин пошел.

Он не сразу опять услышал ту мелодию. Он вернулся сначала на большую улицу, где до неба были уже развешаны по чеканке стен золотые картины, изображавшие люстры и потолки, голые плечи и лысины. Отражения этих картин сбегали ему навстречу по тротуарам, а он, наступая на них, шагал все шире, иногда снимая очки, чтобы сделать этот мир единым цветным пятном, начиная тут понимать, как ему казалось, что за неведомая сила заставляет всех жить вместе среди красок и грома, в тесноте и давке и дыме…

Где-то возле дома у него уже был почти готов и ответ, пожалуй, его первая часть. Он был уверен, что завтра, не позже, отдаст свою новорожденную мелодию Наташе, и будет защищать ее, и найдет слова… и задаст напрямик тот, другой вопрос, как бы ни было страшно услышать ответ. Потому что его очкастая башка, оказывается, хрупка и не вечна, и он, оказывается, не сумеет видно, долго беречь ее, да и нельзя слишком беречь, потому что только риск, «лезвие бритвы» решают все…

Он еще не был уверен, поступит ли так, но тут его крепко толкнули возле троллейбусной остановки, и он, вместо того чтобы машинально пробормотать «извините» обернулся к угрюмому, явно «бухому» амбалу.

— Что?! В улицу не поместился?! Котелок закружился?! — И Малюскин не удивился, что как раз амбал пробормотал кивая:

— Извиняюсь, браток! Чего-то, правда, повело — ничего, спокойно! Будет полный порядок! Понял?!

СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ

1

На рассвете, когда еще очень пусто, сыро и холодно, Семенов поднялся на гребень насыпи в том месте, где перекрещиваются, ныряя одна под другую, железные дороги.