Жених панны Дануси

Что это за место, чем занимается Данилка в городе, никто точно не знал, даже родители. Сам юнец отвечал уклончиво: «Мы по торгово-экономической части». Но ведь город Б* не был изолирован от этого «большого мира». Вот и директор мужской гимназии господин Вередич, что когда-то не соблазнился содержанием толстого портмоне трактирщика, посетил Москву... «А может, Данилку там встретит?» — мечтал Бурыга и представлял, как в какой-то важной конторе встретит гордый директор шикарного Данилку, и смутится, и как с равным поздоровается...

Между тем приехал «на побывку» и сам Данилка, который в свои восемнадцать выглядел на хороших двадцать пять.

— Вы, папаня, совсем отставши, — рокотал молодой басок сына.— Что это за музыка, вообче говорю, какие полечки... Вы бы заказали себе музыкальную машину. Ручку покрутил — и играет вальсу или романс. Вы, папаня, знаете, что такое вальса?

Умиленный Бурыга послушно кивал головой, однако и не думал что-то менять в отлаженном хозяйстве. Он справедливо считал, что корчма города Б* может быть только такой, какой предпочитали ее многие поколения жителей, со всеми ее деревянными скамейками и стеклянными штофами, с ее традициями и преданиями: о корчемном скрипаче Гирше, который переиграл заезжую мировую знаменитость, о пьянтосе Чаратиле, который целовался с русалкой и от того сделался задумчив, о красотке Ксении, по отъезде которой пиво ее жениха, местного пивовара, три года горчило...

А как торжественно шло семейство Бурыгов к церкви в воскресный день! Как важно ступала маленькая кругленькая тетушка Марыся впереди своих крепких высоких мужчин! И совсем некстати было столкнуться у церкви с директором гимназии, и совсем непонятным был его ироничный поклон в сторону осурдученного Данилки, и не к месту снисходительные слова:

— А, молодой человек, не забываете, так сказать, родные пенаты? Московская служба хлопотная, да-да... Ну да каждому свое...

Но еще более непонятным было поведение Данилки, который при встрече с паном Вередичем рванулся было сбежать и, пожалуй, впервые в жизни растерялся, покраснел и потерял дар речи.

А на другой день засобирался «на службу».

Ну не дурак же был Антон Бурыга! Ведь смог же он удержать родительскую корчму и обустроить ее, и прибыль хорошую иметь. И не могли у него не возникнуть некоторые сомнения насчет таинственной учебы-службы сыночка...

И однажды закрыл Бурыга свою корчму, на горе местным завсегдатаям, и поехал в далекий город Москву, придерживая левым локтем толстый кошелек в глубоком внутреннем кармане пиджака. Что случилось с почтенным трактирщиком в том городе, точно неизвестно. По отдельным высказываниям обычно говорливой тетушки Марыси можно составить только приблизительную картину...

Шум и гул Москвы, наверное, не удивил потомственного корчмаря. А вот то, что по адресу, куда он столько лет отсылал деньги, находился ресторан, удивило, и неприятно. Дамы с обнаженными плечами, господа в изящных сюртуках исчезали за дверью, которую услужливо открывал бородатый дядька в шикарном мундире. Открыл он дверь и перед трактирщиком города Б*.

— Просю за столик,— молодой человек в белой рубашке и серой шелковой жилетке, с обернутым вокруг руки полотенцем вынырнул откуда-то сбоку...

Да, да. Данилка служил официантом в ресторане, где метрдотелем был его двоюродный дядя господин Квятковский. И что с того, что упомянутый Квятковский был там же во всей красе, при черном сюртуке, белой манишке и лакированных ботинках? Бурыга был не дурак. Он прекрасно понимал, что это — такой же корчмарь, как он, да еще в чужом кабаке...

К тому же Бурыгу звали посетители почтительно — «пан», а Квятковского в его сюртуке подзывали снисходительно — «человек!».

Ради правдивости заметим, что дядя пытался устроить Данилку куда-нибудь учиться, и пробыл Данилка какое-то временя в столичном учебном заведении... И не в одном... Но наука тамошняя оказалось совсем непробиваемой для провинциальных мозгов.

Зато в науке кабацкой Данилка был отличником.

И скоро случайному посетителю Бурыговой корчемки начинало двоиться в глазах: два трактирщика, с одинаковыми пшеничными усами на красных лицах, в одинаковых рубахах-вышиванках встречали его. Вблизи понималось, что один из корчмарей более молодой и резвый, и в речи его попадаются странноватые словечки.

— Чиво-чиво? Горелочки? А вот рекомендую винь-шампань, не хотите?

— Не стели языком, студент! — гремел бас старшего корчмаря, и младший покорно умолкал и подавал любителю водки желаемую рюмку, обязательно перекинув через руку белоснежное полотенце.

— Просю!

И что те заборы и рвы, которыми пытался бедный Бурыга разделить свою жизнь...

Эх, корчемка — со стеклянным богом повидаться, кованую свинку купить, как Мартин мыла, набраться, все забыть, и что не было, вспомнить, и — играйте, музыканты, пойте, музыканты, про того казаченьку, что поехал за поля-леса и не вернется никогда к девчоночке-голубке...

Стоит корчма в городе Б*, стоит — и будет век стоять такой, какой построили ее прапрадеды...

ОДИССЕЙ И СИРЕНЫ