Женщина в дюнах

Подошли к пятиэтажному сталинскому дому, тесно стоящему в первом ряду таких-же великанов, стерегущих Неву. Лифты в этих домах на ночь отключались. Лера жила на пятом, они медленно преодолевали этажи, останавливаясь на лестничной площадке каждого, он нежно и ласково, словно боялся обидеть, целовал ее в губы, ушко, шею. Было приятно, щекотно, хотелось прильнуть и остановить мгновенье.

На пятом простились. Тихо открыв ключом дверь, в полной темноте, Лера прошла в ванную комнату и увидела в зеркале свое счастливое, раскрасневшееся от поцелуев, отражение. Левой сережки не было! Из груди вырвался стон:

– Ууууу, крокодил Гена, проглотил!

Сережки были мамины, серебряные висюльки с александритом.

Стала снимать выпускное платье с нежными голубыми цветами на фоне мокрого неба. На резиновый коврик упала, выпав из глубокого декольте, пропавшая сережка. Лера улыбнулась, вспоминая, как Гена щекотал языком ее ушко и, хулиганя, именно тогда снял сережку, а зацеловывая шею, опустил ее в декольте.

Прошло десять лет. Он увидел ее на корте. Лере удалось приобрести абонемент на элитные корты Крестовского острова. Он подошел к решетке, за которой у стены тренировалась Лера.

– Вы неправильно держите ракетку, – сказал он, внимательно глядя на нее.

Она узнала его сразу, но не поняла: узнал ли он.

Сердце заколотилось, но лицо ее оставалось спокойным.

Она улыбнулась, поправила ракетку, да и только.

Потом шла домой взволнованная, подсчитывая: сколько же ему лет, – сорок семь, ужас! Внешне он не изменился, но лет много!

Думала о нем часто, но ни разу больше на кортах не встретила.

Прошло еще десять лет. Она столкнулась с ним, выходя с работы, прямо в двери: он заходил. Они поздоровались.

Она вновь задумалась над его возрастом – пятьдесят семь! Жизнь прошла: за двадцать лет у него было столько студенток, выпусков, и так много знакомых лиц он встречал каждый день.

Потом несколько раз он ее куда-то подвозил, рассказывал о семье, о своих заграничных поездках, увлечениях горнолыжными курортами Италии, друзьях – итальянцах, о жене – католичке, что-то о детях, она невнимательно слушала: думала о своем. Он ни разу не поинтересовался: что у нее, а она молчала, потому как, кроме парализованной матери, ничего в ее жизни не было.

Однажды он протянул ей пригласительный билет на концерт в Александрийский театр в честь юбилея университета. Место ей досталось не в партере, где сидел он с другими преподавателями, а на ярусе. Когда в антракте встретились, он обнял ее за плечи и представил стоящим рядом мужчинам:

– А это мой дружочек.

– Так помнит, или нет? – вспыхнуло искоркой у нее в голове.

Кроме профессорского преподавания в университете, он был консультантом в фирме, где работала Лера, получил грант ЮНЕСКО, был представителем фирмы-поставщика американского оборудования. Презентации этого оборудования проходили в самых престижных отелях, на некоторых презентациях по роду своей деятельности присутствовала и Лера. Они сидели за столиком на двоих у стеклянной стены, откуда был виден и слышен Невский проспект, где люди, не замечая друг друга, куда-то спешили в разных направлениях. Она рассеянно слушала его разговор, улыбалась, и думала, что и они так же, как эти люди, бегущие по Невскому, всегда спешили по своим делам, просто однажды, пробегая мимо, на секунду остановились, а потом продолжили движение, каждый – в своем направлении. И только в конце пути, когда их жизнь, кем-то запечатленная на кинопленке, лихо прокрутится перед их внутренним взором, никому не ведомо: чей образ последним всплывет в угасающем сознании.

Умер он внезапно, на шестьдесят седьмом году, от инсульта. И все-таки ей хотелось думать, что последним его видением было ее юное, влюбленное лицо.

Сайгон

Это была известная среди кофеманов забегаловка, за прилавком которой умело орудовали рычагами прожженные, как и крутящиеся в автоматах зерна «арабики», и с тем же привкусом горечи, девицы. Их дешевая спецодежда, после двенадцатичасовой смены, проведенной за штурвалом агрегата, низвергающего с каждой приготовленной чашкой кофе горячие струи пара, источала смесь двух ароматов: кофе и разгоряченного женского тела.

– Вам двойной, тройной, маленький? – звучали женские голоса по ту сторону стойки, обращенные к завсегдатаям.

– Тройной, маленький, – улыбаясь сочными губами, и демонстрируя крупные белые зубы, интимно произнесла длинноволосая брюнетка.

– И мне тройной, – высунулся из-за плеча брюнетки незнакомый продавщице молодой человек.

– Обойдешься! – тут же поставила на свое место нахала бойкая барменша.

У таких не забалуешь, здесь нет панибратства, есть свой контингент, и есть случайные посетители.

Ядро тусовки – консерваторские, но не только.

Круглые столики на высоких ножках собирали вокруг себя целую тусовку – много ли места надо, чтобы поставить чашку дымящегося зелья, и, чуть поддавшись плечом к столику, обозначить свое присутствие.