Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Человек в маске исчез за таинственной дверью, а все остальные потянулись назад. Уходили по одному, по двое, через коридор снова попадали в туалет, из туалета в фойе, где сновал народ по случаю антракта.

Глава 2

Через час на столе Генриха Григорьевича Ягоды, заместителя председателя ОГПУ, лежало письменное донесение о состоявшемся в подвале еврейского театра конспиративном собрании. В отчете значилось двенадцать фамилий, была подробно изложена речь неизвестного оратора, имитирующего голос Троцкого. Ягода, внимательно прочитав эту речь, ни на мгновенье не поверил, что такую инструкцию мог написать сам Троцкий: он слишком хорошо знал Троцкого, его политические взгляды и пристрастия, постоянно читал его статьи в зарубежной прессе, чтобы поверить, что лидер троцкизма мог эти взгляды изменить и скатиться до такого примитивизма.

Там, правда, есть кое-что от Троцкого, но, скорее всего, над составлением этой инструкции поработали в так называемом Всемирном Израильском центре, эмиссары которого периодически появляются в Советском Союзе под видом представителей торговых фирм и компаний. А имитация голоса — дело здешнего резидента, имя которого для Генриха Григорьевича не составляло тайны.

Человек, принесший на Лубянку это донесение, сидел напротив, положив на колени черную меховую шапку пирожком, еще сырую от растаявшего снега, и смотрел, как Ягода читает бумагу, шевеля тонкими губами.

Закончив читать, заместитель председателя ОГПУ вложил листок в папку и попросил принесшего донесение подождать в приемной, а сам вызвал своего помощника. Разговор товарища Ягоды с помощником занял не более минуты.

Еще через полчаса из ворот дома на Лубянке выехала крытая черная легковая машина, задние колеса которой были обмотаны цепями, и покатила в сторону Москвы-реки. Она долго ехала по набережной, вырывая светом фар то темное здание, заштрихованное косо несущимся снегом, то арку моста, то купу черных деревьев. Вот уже и город остался позади, а машина все катит и катит вдоль реки по едва приметной дороге, переваливаясь на снежных заносах, а иногда и буксуя в них.

Наконец машина сворачивает к реке, осторожно выезжает на лед и останавливается. Из нее выбирается человек в долгополой шинели, в шапке-ушанке, с палкой в руке. Подсвечивая себе карманным фонариком, он некоторое время бродит по снегу, тыча палкой во все стороны, что-то отыскивая. Вот палка, проломив тонкий лед, потеряла опору, человек нелепо взмахнул руками, стараясь сохранить равновесие, чертыхнулся, повозил палкой туда-сюда, взламывая тонкий лед, и помахал фонариком.

Открылись боковые дверцы, из машины выбрались двое, тоже в шинелях и шапках, выволокли третьего, в черном пальто и меховой шапке пирожком, еле стоящего на ногах, подхватили его под руки и проволокли к полынье, тряхнули и поставили на ноги. Человек качался, мычал и дико озирался по сторонам.

Среди шороха снега и воя ветра почти неслышно прозвучали два пистолетных выстрела, ноги человека подломились, и он упал лицом вниз, совсем не в ту сторону, куда должен был упасть по расчетам стрелявшего.

Люди в шинелях подскочили к упавшему; ругаясь, ногами стали сталкивать его в прорубь, а тот, видать, зацепился за что-то, все никак не подавался вперед, и внутри у него урчало и булькало, отвечая на каждый тычок ногой. Да и сами сталкивающие опасались провалиться под лед, который потрескивал под их ногами все громче. Наконец его взяли руками за пальто, сдвинули с места, поддели палкой и столкнули. Тело плюхнулось в воду, выплюнув серебристые в свете фонарика брызги, открылось что-то черное и жуткое, и тут же затянулось снежной шугой.

Двое попятились от полыньи; тот, что с палкой, потыкал ею в шугу, махнул рукой и заспешил к машине. На краю полыньи осталась черная шапка пирожком, быстро заносимая снегом.

И долго еще сквозь вой и гул метели слышалось надсадное скуление мотора, неразборчивые всплески голосов людей, выталкивающих с реки на дорогу свою машину, облепленную снегом; долго метались в метели мутные снопы света.

* * *

Шел двенадцатый час ночи. В это время на столе товарища Ягоды в черной пепельнице догорело донесение о конспиративном собрании в подвале еврейского театра. Генрих Григорьевич размял пепел пальцами и высыпал его в корзину для бумаг, прошелся по своему кабинету от стола к двери и обратно, остановился у окна и долго смотрел на засыпаемую снегом пустынную Лубянскую площадь, с некоторых пор носящую имя Феликса Дзержинского.

"Им хорошо, — думал Ягода, имея в виду тех, кто сочинял только что сгоревшую инструкцию, — сидеть в безопасности и сочинять всякую ерунду, а тут покрутись-ка попробуй…"

Он поскреб ногтем морозный узор на стекле, и совершенно случайно получилась рожа, очень на кого-то смахивающая. Зампред ОГПУ напряг память и усмехнулся: рожа напомнила ему артиста театра оперетты Марка Руфимовича, большого любителя имитировать чужие голоса.