Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Я уже дважды видел эту постановку, товарищ Ежов, — ответил товарищ Ягода, внутренне напрягаясь: не станет Ежов звонить ни с того ни с сего и ни с того ни с сего разговаривать с зампредом ОГПУ в таком шутовском тоне. Неужели что-то пронюхал сталинский ублюдок? Не может быть: с помощью верных людей, которые еще при нем остались, он, Ягода, подстраховал тайное собрание в подвале театра и был уверен, что чужих там не было. А свой, которого увезли в ночь, был лишним человеком на том собрании, был той фигурой на шахматной доске, которой жертвуют в первую очередь.

— Ну, раз посмотрел, два посмотрел, не помешает и в третий раз, — продолжал звучать в трубке вкрадчивый голос. — Артисты, они народ такой: сегодня сыграл так, завтра сыграет этак. У них все на вдохновении построено, не то что у нас, грешных.

— Это верно, товарищ Ежов. Но мои люди там были и спектаклем остались вполне довольны.

— Ну и на том спасибо, товарищ Я`года. Спокойной ночи.

— Спокойной… — начал было Генрих Григорьевич, но в трубке уже послышались гудки отбоя. Однако фразу все-таки закончил: —…ночи, товарищ Ежов. — И только тогда положил трубку.

"Зачем звонил этот серенький, незаметный человечишко, этот пигмей, так стремительно вознесшийся к Олимпу власти? И как так получается, — мучился Ягода, вышагивая по кабинету и дымя папиросой, — что мы уже не впервой промаргиваем возвышение таких весьма сереньких людишек? Откуда они берутся?.. В чем их сила? — задавался он почти неразрешимыми вопросами. — Ну, что Троцкий проморгал, это понятно: он настолько был уверен в своей исключительности, что всякую серость просто не замечал, а заметив, выказывал к ней свое высочайшее пренебрежение. Теперь оттуда пытается наверстать упущенное… Неужели мы сами, борясь с открытой контрреволюцией, с представителями старого мира и с яркими личностями из старых русских, так увлеклись, что не заметили, как расчистили дорогу к власти всяким Ежовым? Неужели в каждом из нас сидит Лев Троцкий? Этого не может быть. Тут что-то другое".

Вошел помощник и доложил: вернулась машина, акция прошла без эксцессов.

Генрих Григорьевич молча выслушал, отпустил помощника и стал собираться домой.

Да, пока без эксцессов… Но если Ежов пронюхал о «тайной вечере» в подвале театра на Малой Бронной, то придется ликвидировать и остальных. Или сдать их Ежову? Правда, они потянут за собой еще десятка три-четыре нужных людей, но что делать, что делать… А лучше всего самому разоблачить всех сразу как некую преступную группу заговорщиков, покушающуюся на советскую власть и жизнь ее вождей…

Генрих Григорьевич оделся, выключил свет и вышел в приемную. Дежурный, из латышей, по фамилии Прунтис, встал при его появлении, пожелал на скверном русском спокойной ночи, склонив большую голову на толстой шее и глядя исподлобья на своего невзрачного начальника.

"Небось, сейчас начнет строчить отчет о сегодняшнем дне товарища Ягоды товарищу Ежову", — с грустной усмешкой подумал Генрих Григорьевич, выходя в коридор. — Все они служат не только советской власти, но и кому-то лично. И ни на кого нельзя положиться на все сто процентов. Даже на евреев. Надо будет этого Прунтиса включить в список заговорщиков. Но на самом последнем этапе, чтобы Ежов не успел выдернуть из петли своего человека…"

Однако эта мысль не успокоила товарища Ягоду и не вернула ему душевное равновесие. Он чувствовал, что не только надзирает за другими, но и сам постоянно находится под надзором, так что о каких-то самостоятельных действиях не может быть и речи. А вот громкое дело состряпать он всегда может. Надо только выбрать главных фигурантов и хорошенечко это дело раскрутить.

Глава 3

В воскресенье после обеда Иван Кондоров пришел в светлановское общежитие. Он приходил сюда всегда в одно и то же время практически каждую неделю, если, разумеется, не участвовал в соревнованиях по лыжам.

Сказав дежурной, чтобы позвала Марию Ершову из сорок второй комнаты, он разделся в гардеробной, причесался перед зеркалом, отряхнул свой коричневый пиджачишко, прошел в комнату свиданий, уже наполовину заполненную свидающимися, плюхнулся на кожаный диван, до блеска вытертый штанами и юбками, положил большие руки на колени и замер в ожидании. Рядом полушепотом разговаривали парни и девушки, слышался сдавленный смех.

Вместо Марии пришла Зинаида.

— Приболела Маня-то, — сказала она, садясь рядом с Иваном. Помолчала, вздохнула, заговорила сочувствующе:

— Да и зря ты, Ваня, к ней ходишь: не по тебе она сохнет.

— Знаю, — хмуро ответил Кондоров и пригладил ладонями свои редкие и легкие, как пух, светлые волосы. — А только я своего добьюсь: я упорный. А Ваське Мануйлову она и на понюх не нужна: он наверх лезет, в инженера метит, в начальники. На што ему Маня-то? Для баловства? А я жениться собираюсь, я не просто так хожу. Вот. — И опустил крупную мослаковатую голову, уставившись в угол.

— Жениться — не напасть, как бы не пропасть.

— Не бойсь, не пропали бы.

— Ну, гляди. А то бы ходил ко мне… Чем я хуже Маньки-то?

— Люблю я ее, вот.