Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

В разных местах засмеялись и задвигали стульями. Забегал распорядитель, усаживая гостей по каким-то ему одному известным правилам.

Задонов, отвлеченный голосом Руфимовича, скосил в его сторону глаза и… увидел Ирэн. На лице его, медленно сменяясь, отразилась целая гамма противоречивых чувств: удивление, растерянность, досада, радость и снова досада, только непонятно, на кого она была направлена: на режиссера Гиля, на Руфимовича или на нее, Зарницину.

Тогда, слегка отстранив Руфимовича, она подошла к Задонову и, не замечая Гиля, воскликнула вполне беспечно:

— А, товарищ Задонов? Вот не ожидала увидеть вас здесь! — и протянула ему руку. — Говорят, в последнее время вы ужасно зазнались, забываете старых друзей.

Гиль, поморгав подслеповатыми глазами, отошел в сторону, пообещав продолжить разговор позже.

Задонов слегка пожал протянутую руку и тут же отпустил, неопределенно передернул плечами и растерянно улыбнулся: он всегда терялся, когда на него шли буром, и Зарницина часто этим пользовалась.

Но она тут же сменила тон:

— Я слыхала, что ваша жена приболела… Поверьте, Алексей Петрович, я вам искренне сочувствую.

Произнося сочувственные слова, она знала наверняка, что голос ее и выражение лица не вяжутся с этими словами, но поделать с собой ничего не могла: в ней самой что-то переменилось буквально несколько минут назад, когда она расслышала в себе странные позывы новой жизни, захлестнувшие все ее существо безудержным оптимизмом. Еще слава богу, что Задонов слишком поглощен собой, чтобы обращать внимание на интонацию ее голоса и выражение лица; он и сам, похоже, больше прислушивается к себе, будто и в нем что-то постоянно зарождается, зреет и отмирает.

На них смотрели, к их разговору прислушивались.

— Да-да! — не сразу подтвердил Задонов сказанное и нахмурился. — Позавчера Маше сделали операцию. Оказалось, что опухоль не злокачественная… К счастью, — поспешно добавил он, как бы пресекая всякие попытки придать этому событию какое-то другое значение, и пытливо глянул на Зарницину. — Ну, вот… вроде все обошлось, хотя, конечно, сейчас еще рано говорить определенно… Однако… будем надеяться… Я надеюсь… — И улыбнулся какой-то жалкой, незнакомой улыбкой.

Ирэна Яковлевна, удержав судорожный вздох жалости к нему, с удовлетворением отметила между тем, что не испытала при этом сообщении ни малейшего разочарования. Она слегка дотронулась до его руки, произнесла на этот раз вполне искренне и серьезно:

— Я очень рада за вас, Алексей Петрович. Я так переживала… — И сама поверила, что эти ее слова — правда.

— Спасибо, Ирэна… Яковлевна. Я всегда ценил вашу доброту и участие, — произнес Алексей Петрович, выдвинул из-под стола стул и предложил ей сесть.

Он и сам было собрался сесть с ней рядом, но к нему подлетел распорядитель и увел его к тому концу стола, где уже восседал сияющий юбиляр, над которым висел большой портрет Сталина, раскуривающего трубку, и Зарницина с облегчением вздохнула: она боялась, что близкое соседство с Задоновым заставит ее снова забыться и повести себя неосмотрительно.

К ней подсадили Марка Руфимовича — с правой стороны, и редактора какого-то журнала — с левой. Руфимович беспрерывно что-то болтал, и казалось, что язык его существует и действует отдельно от своего хозяина; а редактор искоса поглядывал на Ирэну Яковлевну и старался предупредить каждое ее желание.

Первый тост, уже по традиции, установившейся где-то года два назад, был произнесен самим юбиляром — и это был тост за здоровье великого и мудрого товарища Сталина, который ведет партию и страну по истинно ленинскому пути. Тост сопровождался громкими и восторженными возгласами и шумными рукоплесканиями. Глаза сияли, лучились, лица озарялись улыбками.

Зарницина, наблюдая за другими, вдруг почувствовала, что и сама находится под властью общего настроения, нашла глазами Алексея Петровича — он тоже стоял и хлопал в ладоши, но лицо было задумчивым, отрешенным.

"Неужели он так глубоко переживает болезнь своей жены?" — промелькнуло в мозгу Ирэны Яковлевны, и она невольно опустила руки.

Впрочем, аплодисменты быстро пошли на убыль, стерлись улыбки и сияние глаз.

Потом зазвучали обычные тосты, развязались языки, ослабились галстуки, громче зазвенели ножи и вилки, бокалы и рюмки, за спиной пирующих бесшумно сновали предупредительные и, в то же время, подчеркнуто равнодушные официанты.

Зарницина знала, что все они состоят на службе в ГПУ.

Пока пили, ели, возглашали тосты, все поневоле смотрели в ту сторону, где сидел Коперин, а рядом с ним — тихий и незаметный, изрядно поседевший Лев Борисович Каменев, только что вернувшийся из командировки в Берлин, так что Зарницина спокойно рассматривала издалека Алексея Петровича, его монументальный профиль, пытаясь отыскать в нем что-то новое, что не могло не появиться за минувший месяц и что как-то обязательно должно быть связано с ее теперешним состоянием. Но, кроме того, что она уже подметила при первом на него взгляде, в его облике ничего нового не появилось. Разве что был он необычно сосредоточен и почти не смотрел по сторонам.