Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Зарницина чуть повернулась к Руфимовичу, запрокинула голову, глянула на него снизу вверх и спросила:

— И что вы от меня хотите?

— Об этом позже, — серьезно ответил тот, но тут же искривил свое толстое лицо, надев на него маску шута, и врезался в толпу, что-то крича, захлебываясь словами, в толпу, где он не был одинок ни в своих взглядах, ни в устремлениях.

И Зарницина стала внимательнее присматриваться к лицам, стараясь отыскать в них нечто, что говорило бы о сущности этих людей, стараясь заглянуть под маски, которые они носили с такой непринужденностью и искусством.

Но это было бесполезное занятие.

И тогда она отчетливо представила себе Алексея Петровича, идущим по улице… — нет! — стоящим где-нибудь в сторонке от подъезда, дожидающимся ее.

Она вскочила, быстро прошла в прихожую, кое-как оделась и, под сочувственные взгляды, ни с кем не попрощавшись, бросилась по лестнице вниз, с отчаянием думая, что Задонов не дождется ее и уйдет.

Глава 19

Задонов вовсе не собирался ждать Ирэну Яковлевну. Более того, он даже будто позабыл о ее существовании. Когда она, запыхавшись, мимо милиционера выскочила на улицу, он уже шагал по Тверскому бульвару, и встречный ветер, насыщенный кристалликами льда, сек его разгоряченное лицо. Алексей Петрович прикрывал лицо бараньим воротником пальто, щурил глаза и ругал на чем свет стоит и своего редактора, подсунувшего ему такую свинью, и евреев, и эту проклятую жизнь, где так все запутано и переверчено, что сам черт сломит свои копыта.

Отругав всех, он принялся за самого себя.

Самого себя Алексей Петрович ругал с особенным удовольствием. Даже с наслаждением. В самобичевании не было ни политики, ни национализма, ни морали, когда то и дело приходилось подбирать слова и выражения, а был только Алешка Задонов, дурак и простофиля, которого проще простого обвести вокруг пальца, и любое слово в этом самобичевании, из любого лексикона, и даже иностранное, приходилось в строку.

Себя ругать было не жалко, не оскорбительно, а весело и легко. Ругая себя, Алексей Петрович отходил душой, как отходит душой женщина через слезы, и возвращал себе нарушенное душевное равновесие и самоуверенность.

Недалеко от трамвайной остановки он окончательно разделался с собой, смешав себя с грязью и растоптав, удовлетворенно поддел себя в последний раз коленом, хмыкнул и сделал заключение, что, вообще-то говоря, сегодняшняя его миссия, хотя и унизительна в известном смысле, но не так уж и бесполезна для него и, прежде всего, для Задонова-писателя. Впервые он видел сразу и в одном месте столько евреев, впервые почувствовал всем своим существом, что люди эти — особенно в такой массе — имеют какое-то чуть ли ни мистическое влияние на окружающих — на него по крайней мере, — однако он преодолел это влияние, вел себя вполне корректно, но независимо, и пробыл в этом жидовском вертепе ровно столько времени, сколько требовалось для исполнения его миссии. И ни минутой больше. Нате-ко вам!

Только после этого, уже свернув на Тверскую, он вспомнил об Ирэне Яковлевне, но вспомнил так, будто она ничем от других не отличалась: и взгляд ее на него, когда он поднялся для произнесения тоста, и несколько брезгливое выражение лица — они были такими же, как и у остальных, то есть как у чужих, враждебных и неприятных ему людей.

Неужели она с ним лишь разыгрывает страстную любовницу, а на самом деле?..

"Чепуха!" — одернул себя Алексей Петрович, всегда считавший себя способным разорвать любую связь и любые отношения с кем бы то ни было, если они будут помехой его призванию. Одернув же себя и тем как бы подведя черту под своими сомнениями, тут же вообразил, что Ирэн может кинуться вслед за ним, — она и смотрела на него с нескрываемым ожиданием и надеждой, а вовсе не с осуждением, — и, чувствуя вину перед нею, — в том числе и за свои подозрения к ней, — чуть было не повернул назад.

Но в это время из-за поворота, визжа колесами по стылым рельсам, вывернул трамвай, и Алексей Петрович заспешил на остановку.

"Ничего, — думал он, трясясь и мотаясь на задней площадке прицепного вагона. — Завтра позвоню ей из редакции. Слава богу, с Машей все обошлось, недели через две обещают выписать, и тогда можно будет зажить прежней жизнью. А то все как-то…"

Алексей Петрович не додумал своей мысли, как не додумывал всегда, если мысли эти касались сложившегося треугольника: его самого, Маши и Ирэн. Здесь было табу, об этом думать и решать казалось кощунством, хотя он понимал, что, не думая и не решая, он, просто-напросто, подобно страусу, прячет голову в песок, в то время как виден всем и вся, и все и вся вволю похихикивают над ним и словоблудят. Кроме Маши, которая ни сном ни духом…

Но Ирэн… Он так давно не держал ее в своих объятиях, так давно не испытывал испепеляющей любовной страсти… И почему, спрашивается? Что мешало ему позвонить раньше? Только лишь Маша, ее состояние? Но Маша была и раньше, болела и прежде. Тогда что же?