Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Алексей Петрович смотрел на проплывающие мимо здания, светящиеся окна, редких пешеходов и боялся признаться себе, что ничто другое, кроме животной страсти, с Ирэн его не связывает, что практически ни разу они не говорили о чем-то серьезно, — даже о литературе и журналистике! — что говорить им, вообще-то, и не о чем, что всякие попытки подобных разговоров затухали после нескольких дежурных фраз, разве что он расскажет о своей командировке по заданию редакции, о встрече с каким-нибудь интересным человеком, но это бывали рассказы больше самому себе, чем Ирэн, и она всегда слушала их молча, не перебивая, даже будто бы затаясь, что всегда, уже по дороге домой, вспоминалось отчетливо и настораживало помимо воли.

Они не обменивались своими впечатлениями о прочитанном, о виденных спектаклях, слышанной музыке, и уж никогда не упоминали фамилии ни авторов книг, ни актеров, ни драматургов, ни композиторов. Да и когда, собственно, разговаривать, если их свидания, короткие, насыщенные яростной чувственностью, были бездумными, как столкновение двух комет?

Дома Алексея Петровича ждал сюрприз: за общим столом в библиотеке, осиротевшим после смерти отца и с болезнью Маши (отсутствовала и жена Левы Катерина и, разумеется, их повзрослевшие дети, у которых была теперь своя жизнь), сидел Петр Степанович Всеношный, постаревший, поседевший и будто ставший меньше ростом.

Они не виделись с той самой встречи в Березниках. Оказалось, что, получив амнистию, Петр Степанович и не мог заехать в Москву, потому что имел на руках билет, в котором был указан маршрут следования до самого Харькова, и Москва из этого маршрута исключалась категорически.

Алексей Петрович и Петр Степанович обнялись и троекратно расцеловались, — к удовольствию брата Левы и матери, — чего не делали ни разу до этого, а Петр Степанович, не ожидавший такой приветливости со стороны младшего Задонова, даже прослезился.

Он и вообще, как заметил Алексей Петрович, сильно изменился не только внешне. Внутри у него будто что-то сломалось, какая-то пружинка или стержень, на которых и держался до этого довольный собой и гордый своей профессией и положением в обществе инженер Всеношный. Теперь он поглядывал на всех с робостью, а из глаз его как бы сочилась неизбывная тоска, и Алексей Петрович, иногда очень чутко воспринимающий настроение окружающих его близких ему людей, старался вместе со всеми развеять эту тоску в глазах старинного приятеля их семьи.

Из рассказа Петра Степановича выяснилось, что после возвращения в Харьков отношение к нему было уже не то, хотя его и восстановили на прежнем месте и в прежней же должности, так что когда ему предложили поехать в Донбасс на освоение только что построенного литейно-механического завода, он согласился, ни минуты не колеблясь.

— Теперь живем в поселке Константиновка, — рассказывал Петр Степанович. — Это между Краматорском и Горловкой, верст на триста южнее Харькова. Места там степные, сухие, речек почти нет, воду качаем в основном из артезианских скважин, числюсь старшим технологом. — И, будто испугавшись, что нарисовал слишком мрачную картину, торопливо поправился: — Но, в общем и целом, завод работает, план гоним, соцобязательства тоже выполняем — все как везде. И квартира у нас отдельная, побольше харьковской, в кирпичном двухэтажном доме, но из удобств пока лишь вода и канализация, отопление печное — и то слава богу. Завели огород, сажаем картошку и всякий овощ, под домом имеется подвал, соленья и все прочее — там. Одним словом, живем помаленьку. Как и все.

Разлили остатки водки, выпили за все хорошее, и Алексей Петрович стал рассказывать о своей последней командировке по Турксибу, о впечатлениях от тех мест и, конечно, всех насмешил историями, которые там с ним будто бы случались в великом множестве.

После ужина брат Лева увел Петра Степановича к себе, а Алексей Петрович, немного повозившись с детьми, дождался, когда библиотека наконец опустеет, сел за стол, полистал рукопись своего романа и отложил в сторону. Во-первых, без Маши, без ее ненавязчивого внимания дело как-то не шло: никто не принесет ему чаю после двенадцати, никто не поинтересуется тем, что он сегодня напишет; во-вторых, сегодня вообще не до романа. И Алексей Петрович посидел с полчаса совершенно неподвижно, по привычке вслушиваясь в тихие звуки, издаваемые старым и все более дряхлеющим домом. Звуки были будто бы все те же, но воспринимались уже не так и не будили полузабытых чувств, от которых становилось на душе так покойно и тихо, как будто ты один во всем мире и вместе с тобой кончится вся жизнь на всем свете, и поэтому не надо никуда спешить, а надо лишь слушать самого себя и пытаться понять свои ощущения и чувства, такие огромные, что простираются в бесконечность, потому что ты последний человек, кто чувствует и понимает Вечность.

Увы, звуки дряхлеющего дома будили мысли не о вечности, а о том, что было сегодня и ждет его завтра.

"Странно", — подумал Алексей Петрович, будто бы ни к чему это не относя, и уже вслух, но шепотом, повторил: