Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Сталин позвонил Ворошилову, спросил, что думает тот об интервью Задонова с Блюхером, и с удивлением услыхал подтверждение своим тревожным мыслям.

"Надо будет, — подумал Сталин, положив так и не раскуренную трубку, — провести в ближайшее время штабные учения с участием всех командующих округами и отдельными войсковыми соединениями. Надо будет посмотреть, как думают они воевать в будущем, которое может оказаться куда ближе, чем мы это себе представляем".

Конец одиннадцатой части

Часть 12

Глава 1

Михаил Васильевич Ершов, вот уже второй год председательствующий в колхозе "Путь Ильича", возвращался с районного совещания, созванного Спировским райкомом партии по причине подготовки к весеннему севу. Сам Ершов был беспартийным, много раз отнекивался от вступления в партию, ссылаясь на малограмотность, но более всего на то, что отец сидел в тюрьме за антисоветские действия, и он, его сын, следовательно, должен еще искупить отцову вину, прежде чем брать на себя такую ответственность — становиться членом великой партии.

Не хотел Михаил Васильевич вступать в партию по двум причинам: и лишнее ярмо на себя вешать, и в одночасье превратиться в чужака в глазах односельчан. Ко всему прочему как-то так получилось, что все партийцы, каких он встречал в своей жизни, оказывались людьми мало приятными, напоминающими одноглазую лошадь: такую конягу всегда тянет в одну сторону, так что лучше завесить и второй глаз, чтобы вожжи да кнут давали ей верное направление движения.

От Михаила Васильевича в конце концов отстали, тем более что и чистки партийных рядов следовали одна за другой, и временные прекращения приема в партию: уж лучше и не принимать, чтобы вскорости же не выгонять. Но в райкоме никак не могли понять, отчего мужик кобенится, если ему оказывают такую великую честь, не ставя никаких при этом условий. Было подозрение у райкомовских секретарей, часто сменяющих друг друга, что за этими отказами стоит что-то другое, может даже, тщательно скрываемые антипартийность и антисоветчина. А посему дважды по весне пытались снять Михаила Ершова с председателей товарищества по совместной обработке земли, а потом ставили всякие препоны в избрании его председателем колхоза.

А сколько раз неожиданными наскоками проверяли отчетность, наличие оставшегося зерна и прочего продукта, настраивали против Ершова мужиков и баб, — такого и не счесть, но всякий раз вынуждены были признать, что председатель все делает по закону, в соответствии с последними решениями и постановлениями. Да и крестьяне небольшой деревушки Мышлятино вставали за него стеной и не давали в обиду.

Теперь все это в прошлом. Теперь никто не покушается на его председательство и даже наоборот: только и говорят, что он на своем месте, как верстовой столб, и заменить его неким.

Михаил Васильевич полулежал в розвальнях, лениво подергивал ременными вожжами, пошлепывая ими по атласному крупу низкорослой, но резвой кобылы-трехлетки по прозвищу Шурка, которая и без подергиваний бежала легкой рысцой. Мимо проплывали знакомые с детства поля, пологие скаты холмов, искрящиеся на солнце ноздреватым снегом, бурые проталины, появившиеся за те два дня, что провел он на районном совещании. А в чистых ельниках и вообще снега почти не осталось, сами ельники курились легким парком, и кажется, потрогай их почти черную хвою и смолистую шершавую кору, так и почувствуешь весну, сходящую в землю по вытянутым в струнку темным стволам.

В березняках снег лежал почти не тронутый весенним солнцем, лишь слегка припорошенный березовыми семенами. В их буроватых кронах уже суетились грачи, тренькали вездесущие синицы, раскачиваясь на березовых сережках; дятел выстукивал на сухом дубовом суку свою деревянную песню; поползни скользили вверх по стволам старых лип и осин, заглядывая в трещины и щели, пищухи — им навстречу; пара черных воронов взлетала и падала, кружась над старой разлапистой сосной, и сколько Михаил Васильевич себя помнит, он помнит эту сосну, и всегда-то она стояла выше всех остальных деревьев, раскинув над ними корявые бронзовые сучья, опушенные зелеными метелками хвои, и всегда на ней селились во`роны.

Михаил Васильевич поглядывал по сторонам серыми с просинью глазами, на его круглом, простоватом лице разлито блаженное умиротворение, словно он сам придумал и своими руками соорудил и эту весну, и все эти поля, неровными лоскутьями раскинувшиеся по скатам пологих холмов, и буреломные леса, и раскрасневшиеся под ярким солнцем ивняки над речкой Осугой, и саму речку, еще скованную льдом, и голубое небо — и все-все-все, что видит глаз и слышит ухо.