Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

И товарищ Снидайло, оборвав свой кашляющий смех, с громким шорохом потер руки и, ласково поглядывая на Золотинскиго, закурил папиросу. Затем вышел из-за стола и стал ходить взад-вперед, явно что-то соображая. Работа мысли отражалась на его лице в виде мучительного движения морщин вокруг рта и глаз. Сообразив, он навис над Золотинским, заговорил профессорским тоном:

— Товарищ Сталин що казав у своей последней речи? Вин казав, що контра сегодня приняла друге обличье, вона уся за советську власть, обомя руками, так сказать, и ногами, но при этом, имей в виду, проникает во все щели и дыры государственного организьма, особенно туда, где молодежь и несознательный элемент, и оттудова вредит тихой, так сказать, сапой. Вот що казав товарищ Сталин. И какой из этого делается нами, чекистами, вывод?.. Нами, чекистами, делается такой вывод, що мы должны утроить и удесьятерить свою бдительность. Уяснил, товарищ Золотинский?

Михаил поспешно покивал курчавой головой и скривил рот в понимающей улыбке. Ему показалось, что товарищ Снидайло в наличии контрреволюционеров среди рабфаковцев нисколько не сомневается, что он подозревает его, Михаила, в утаивании уже известных ему фактов, и от этого поэту было почему-то так жутко, что кривая улыбка еще больше искривила его узкое лицо, опустив одну сторону и приподняв другую.

За более чем год общения с товарищем Снидайло, Михаил сделал сам собою напрашивающийся вывод: если товарищ Снидайло в чем-то уверен, то дело его сотрудника эту уверенность подкрепить фактами и фамилиями.

— А что касается гражданина Катцеля, — продолжал товарищ Снидайло наставительно, отбросив хохлацкие словечки, — так ты его имей в виду тоже, потому как работает в Торгсине. А в Торгсине что? В Торгсине ценности и всякие разные шахеры-махеры. А что он еврей, так ты на это не смотри, товарищ Золотинский. Для чекистов нет ни еврея, ни русского, ни, скажем, хохла или другой какой нации, а есть пролетарский интернацьёнал и построение коммунизьма во всем мире.

Глава 15

Периодические нашествия молодых рабочих взрывали устоявшийся и закисший быт жактовской квартиры-коммунны, и всякий раз после этого старый Катцель два дня ходил взъерошенным и брюзжал по поводу распущенности современной молодежи, а угловатая Мара, наоборот, будто бы становилась стройнее, меньше топала, проходя по коридору, и почти беспрерывно улыбалась, растягивая полные губы и черные усики над ними.

Эти беспричинные улыбки заставляли болезненно сжиматься сердце Михаила Золотинского, полагавшего, что Мара не может и не должна получать удовольствия от общения с другими мужчинами — и как еврейка, и как женщина, на которую он очень рассчитывает в будущем, что она должна понимать свое особое положение в этом мире и вести себя соответствующим образом.

Увы, Мара Катцель или не понимала, или не хотела себя вести так, как ей определено Великим Предназначением, что весьма огорчало Михаила, вопреки его партийности и интернационалистским убеждениям.

На этот раз, заранее узнав о предстоящем сборище, Катцель решил переждать его вне дома, оставив Мару без всякого надзора со своей стороны. Что же касается матери Мары, то это была женщина болезненная, редко-редко покидавшая свои две комнаты, передвигавшаяся по коридору и кухне всегда вдоль стены, скользя по ней рукой, будто слепая, и замиравшая в испуге, когда встречала кого-нибудь из жильцов. На Мару она не имела никакого влияния и тихо доживала свои дни, снедаемая то ли раком, то ли чахоткой.

— Мама так не хотела ехать в Ленинград, — призналась как-то Мара Михаилу. — Мы жили в маленьком украинском местечке, там все были свои, нам было хорошо, но папе сказали, что в Ленинграде уже нужны ювелиры, и мы поехали. И многие поехали: кто в Ленинград, кто в Москву, кто в Киев или Харьков. Я тогда была еще совсем маленькой, мне совсем не хотелось ехать, я боялась чужих людей. — Вздыхала и добавляла уверенно и обреченно: — Здешний климат маму уже убьет окончательно.

Михаилу Золотинскому не составило труда вычислить, когда у Димки Ерофеева состоится следующее сборище. Именно поэтому он сегодня не остался в редакции сверхурочно, хотя там была запарка с выпуском книги одного известного партийного руководителя, в которой автор рассказывал, как он — под непосредственным руководством товарища Сталина — участвовал в революции и защищал советскую власть от мировой буржуазии. Сославшись на нездоровье, Михаил ушел домой даже на целый час раньше, чтобы понаблюдать за рабфаковцами до того, как они запрутся в квартире Ерофеевых, и попытаться с кем-нибудь из них сблизиться и разговориться: очень уж не хотелось Михаилу на следующую встречу с товарищем Снидайло приходить с пустыми руками.

И все-таки он опоздал: рабфаковцы были в сборе, поскольку у них на заводе рабочий день начинается на полтора часа раньше, чем в редакции, и заканчивается, следовательно, тоже раньше. Они, судя по всему, уже почаевничали, прежде чем начать свои занятия, и некоторые из них докуривали в коридоре дешевые папиросы.