Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Среди курящих торчал и долговязый Димка Ерофеев, который, как показалось Михаилу, с подозрением проводил его до двери своей комнаты пасмурными глазами, едва кивнув на робкое приветствие.

А из кухни слышался басовитый мужской бубнеж и раскованно дребезжащий хохоток Мары.

Михаил тихонько проскочил в свою комнату, закрыл за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, с минуту стоял, дожидаясь, пока уймется нервная дрожь, всегда охватывающая его перед решительным шагом, а более всего от предчувствия, что этот шаг так и не будет сделан.

"Скажу ему, — думал он, имея в виду товарища Снидайло, — что очень занят по работе… Я ведь и в самом деле занят, пусть хоть проверит… А этот Ерофеев…"

Димка Ерофеев, скуластый, узколобый парень, с серыми пасмурными глазами, высокий, широкоплечий, но с плоской грудью, лет двадцати с небольшим, относился к Михаилу свысока, — видимо, на том основании, что был питерцем в четвертом или даже пятом поколении и потомственным пролетарием. Он никогда с Михаилом не заговаривал первым, а на вопросы отвечал тремя словами: "Да", "Нет", "Не знаю".

Впрочем, Михаил и сам не питал к нему ни малейшего расположения, чтобы приличия ради вести какие-то разговоры. Да и виделись они редко: Димка уходил на работу рано, Михаил приходил с работы поздно. Наконец, о чем он, поэт и мыслитель, может говорить с этим неотесанным мастеровым? Что между ними общего? Разве что проживание на одной жилплощади. Так это не повод.

Были и другие причины, почему Михаил Золотинский не пытался сойтись с Димкой Ерофеевым, как, впрочем, и с кем бы то ни было из других жильцов квартиры-коммуны, исключая Мару. Более того, с некоторых пор он вообще стал избегать не только шумные сборища, — даже три человека для него было много, — но и всякого другого человеческого общения: он чувствовал себя среди людей подавленно, часто замечая, что они, люди, не ставят его ни в грош (а как высоко ценили его в Валуевичах!), что их не интересуют ни его мнение, ни его мысли, ни его индивидуальность. Но он не знал и не умел дать им понять, что он совсем не тот, кем кажется с внешней, так сказать, стороны. А если исходить из отношения к нему окружающих его людей, то задуманное и вынашиваемое им дело исправления этих людей и наставления их на путь истины отодвигалось на неопределенное время. Слишком неопределенное. И это ужасно Михаила угнетало — с одной стороны, и поддерживало его решительность идти до конца — с другой.

Впрочем, он и раньше смотрел на людей отстраненно, как на существ, пригодных лишь для того, чтобы ими распоряжались так называемые исторические избранники, к каковым себя относил все с большей уверенностью. Но раньше ему не нужно было оценивать их взгляды и поступки в политдонесениях, как это приходилось делать сегодня. Совсем другое дело — поэма. В ней он давал волю фантазии, домысливая случайно услышанную фразу или даже слово, напитывая поэму живой кровью фактов.

Брюзжит советский обыватель,

Сквозь страх, с оглядкой, но брюзжит,О прошлом он уж не вздыхатель,А перед будущим дрожит.

Теперь сама поэма становилась как бы сводом поступков и оценок, которые можно использовать в политдонесениях.

Лишь Мара оставалась для Михаила тоненькой ниточкой, еще связывающей его с людьми, лишь она одна могла бы понять и почувствовать в нем человека, собственная воля которого все теснее переплетается с мировой волей.

Правда, в редакции были и другие женщины-еврейки, которые тоже бы могли при желании понять его, но относились они к нему снисходительно, как к ребенку или недоумку, а женщин других национальностей он попросту боялся, не доверял им, испытывал к ним брезгливость, будто они и мылись не каждый день, и пахло от них чем-то нехорошим. К тому же в его душе не зарубцевалась обида, нанесенная ему Натальей Александровной Медович, в которую он был влюблен, — можно даже сказать: любил! — но которая предпочла ему Варнавского, этого гнусного приспособленца, развратника и, разумеется, антисемита.

А ведь всего лет десять назад Михаил (тогда еще Монахем Гольдман) стоял за то, чтобы в новой России все евреи как бы перестали быть, растворившись среди других народов, и поддерживал решение некоторых выдающихся соплеменников о добровольной ассимиляции. Сколько шуму было на сходках в Валуевичах по этому поводу, сколько битья в грудь, сколько давалось клятв, сколько было разорвано еврейских семей и заключено смешанных браков, часто без любви, а исключительно из принципа…

Однажды Михаил прочитал статью, между строк которой давалось понять, что еврейский изоляционизм, вынужденный или добровольный, ведет к вырождению нации, признаки чего уже видны почти в каждом еврее: плохое зрение, гнилые зубы, дебильность и прочее, и, с ужасом обнаружив в себе эти признаки, решил, что никогда не женится на еврейке. Или совсем не женится.