Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Увы, то было время молодости, поспешных и непродуманных решений, да и само решение принималось исключительно для того, чтобы показать русскому обывателю, что евреи в новых условиях как бы и не евреи уже, в них не осталось ничего присущего истинным евреям, на что указывал еще молодой Маркс. К тому же и само понятие национальности в пролетарском государстве, основанном на интернационализме, потеряло былое значение, следовательно, и еврейский вопрос может быть с повестки дня снят раз и навсегда. Вот и товарищ Снидайло о том же… Ну и, само собой, вырождение.

С тех пор жизнь все чаще представала перед Михаилом не столько с видимой стороны, сколько с изнанки, и чем больше он узнавал об этой изнанке, чем глубже в нее погружался, тем сильнее охватывало его мстительное чувство, доставлявшее ему даже наслаждение, будто это чувство само по себе где-то и каким-то образом воплощалось в действие.

В нем с некоторых пор образовались и существовали два конкретных человека: всем видимый Михаил Золотинский, и совершенно невидимый и никому не известный Монахем Гольдман. А когда он бывал то тем, то этим, и на чем они соединялись в одно целое, он уже и сам не мог определить. Да и не пытался.

Глава 16

Михаил подождал, пока в коридоре затихнет беготня и гомон довольно бесцеремонных посетителей, будто они пришли не в чужой дом, а в свой собственный. Было ясно, что сегодня не удастся проникнуть в квартиру Ерофеевых в качестве желанного и законного гостя. Конечно, если бы он пришел раньше, то встречал бы каждого у входа, потому что его комната располагается рядом с входной дверью и он слышит все звонки, относящиеся к другим жильцам. Он бы знакомился с рабфаковцами по одному и с кем-нибудь установил, как говорит товарищ Снидайло, деловой контакт. Особенно в том случае, если бы среди рабфаковцев оказался хотя бы один еврей. Но еврея он не приметил. Да евреям рабфак и ни к чему: они получают добротное среднее образование, открывающее им двери во все институты, тем более что на них до сих пор распространяется привилегия угнетенной нации. Наконец, рабфак — это действительно для рабочих, а среди рабочих еврей — редчайшее исключение. Стало быть, и среди друзей Ерофеева еврей может оказаться чисто теоретически.

Однако, готовясь к сегодняшнему вечеру, Михаил до мелочей продумал свое поведение именно на тот случай, если будет встречать рабфаковцев по одному, а другого не предвидел и не был к нему готов. Следовательно, надо ждать следующего раза и продумывать несколько вариантов: что скажет он сам, чтобы привлечь к себе внимание и завязать знакомство, что могут ответить ему, что он ответит или скажет на этот ответ, и так далее, и тому подобное, то есть надо показать себя умным и интересным собеседником. А до того времени мир не рухнет и вообще вряд ли что изменится, что бы там ни говорили в квартире Ерофеевых, что бы они ни замышляли.

Да и что такого могут замышлять эти неотесанные люди, только вчера увидевшие паровоз? Может, оно и к лучшему, может, товарищ Снидайло потеряет интерес к этим рабфаковцам и, как прежде, ограничит круг обязанностей своего сотрудника политдонесениями общего характера. Ведь он же сам сказал: не торопиться, действовать осторожно, не спугнуть.

Михаил приоткрыл дверь, выглянул в коридор и боязливо прошмыгнул на кухню, чтобы вскипятить на примусе чайник, потом запереться и не высовывать из комнаты носа, целиком погрузившись в мир всяческих аналогий и сопоставлений.

На кухне Михаила ждала Мара. Она, правда, была не одна и потому делала вид, что моет в раковине посуду, но посуда давно была вымыта, а в руках у нее оставался единственный стакан, который она то вертела и рассматривала на свет, то снова подставляла под слабую струю холодной воды.

Здесь же, возле своих керосинок и примусов, тихо возились еще две женщины.

Михаилу не показалось неестественным, что три женщины, оказавшись вместе, хотя бы и случайно, могут молчать и не замечать друг друга. Впрочем, реальные отношения между людьми его совершенно не интересовали, а те, что он все-таки замечал, обязаны были подтверждать его уже почти сложившиеся взгляды на людей и на свое между ними положение… и ни столько сегодняшнее, сколько будущее.

Одна из женщин, Вера Ивановна Пригожих, вдова красного командира, погибшего в борьбе с басмачами где-то в горах Памира, занимает с пятилетним сыном восемнадцатиметровую комнату с балконом и вместительной кладовкой, а работает в какой-то конторе письмоводителем.

Другая, значительно старше ее, Анна Елизаровна Форст, из обрусевших немцев. Она одна занимает такую же жилплощадь, что и Пригожих, но без излишеств, преподает историю в мужской средней школе. К ней иногда наведываются дочь с мужем и двумя девочками.

Больше об этих женщинах Михаил не знает ничего, хотя в его прямые обязанности входит знать о своих соседях-жильцах все до последней мелочи.