Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Василий таращился в учебник, но вместо формул видел соседнюю комнату, в которую заходил с Иваном в день приезда знакомиться с мастером, а в ней, под выцветшим ковриком с русалками, две голые фигуры, повторяющие одни и те же механические телодвижения, напоминающие работу однопоршневого водяного насоса.

При этом Василию, уже умудренному опытом плотской любви, казалось, что ни сам мастер, ни его жена не получают удовольствия от того, что они делают друг с другом, что это у них такая обязанность — каждый вечер пытаться заставить брюхо Маргариты Степановны принять семя Евгения Семеновича и понести.

Их изнуряющий труд, прерываемый накручиванием патефонной пружины и сменой пластинок, длился с час или больше, пока снизу не начинали стучать по трубе парового отопления. Тогда музыка, скрипы и кряхтенья стихали, и слышно было, как в туалете напротив, дверь в который почему-то всегда оставалась открытой, сердито урча, беспрерывно течет вода.

Около одиннадцати приходил с тренировки Иван, они пили чай с бутербродами, которые Иван брал в буфете спортобщества, ложились спать, однако засыпали не сразу, а подолгу разговаривали — все больше о пустяках, но шепотом, и Василию казалось, что за стеной тоже не спят и прислушиваются к тому, о чем они говорят, в ожидании, когда все уснут, чтобы продолжить свое безнадежное занятие. Но уже без музыки.

Наутро Василий встречал возле умывальника или туалета своего мастера Евгения Семеновича, не выспавшегося, с темными кругами под глазами, еще более сутулого, и искренне жалел его за тот крест, который выпало ему нести.

Подходил к концу сентябрь. Все чаще заряжали дожди. С Финского залива налетал соленый ветер, торопил прохожих, торопил, казалось Василию, само время. Перебравшись от Ивана Кондорова в общежитие, он готовился снова поступать на рабфак, готовился тщательно, с ожесточением, веря и не веря, что на этот раз все сойдет благополучно.

Он не ходил ни в кино, ни в театр, куда его не раз пытался затащить Иван Кондоров, а, едва закончив работу, заходил в столовую, ужинал по талону, потом шел в общежитие, — разве что заскочит в библиотеку на часок, — заваливался на койку и зубрил, зубрил, оттягивая до последнего тот день и час, когда надо будет идти на рабфак и подавать заявление о приеме.

А ведь еще, помимо заявления, нужно обзавестись ходатайством от четырехугольника цеха, то есть от начальника, председателя цехкома, партийного и комсомольского секретарей. Это-то и представлялось Василию самым сложным, таящим в себе всякие подводные камни, хотя он продумал до мелочей все, что напишет в заявлении на имя этого четырехугольника.

Вся штука в том, что на Путиловском его послали на рабфак как одного из лучших молодых рабочих, здесь же надо будет доказывать, что он достоин учиться, хотя еще ничем себя на новом месте не проявил.

А на Ленинградском металлическом, как и по всей стране, кипела жизнь: собирались собрания, принимались резолюции и постановления с одобрением решений пленумов ЦК большевистской партии или выступлений товарища Сталина и его ближайших соратников, по цеху сновали активисты, записывали рабочих на массовки, субботники и воскресники, на акции протеста против мировой буржуазии, фашизма и поддержки угнетенных народов мира. Василий старался не отставать от других, но особо не высовываться и не привлекать к себе внимание, и все приглядывался к тем людям, от решения которых зависит его дальнейшая судьба.

Глава 20

Начальник модельного цеха Федор Архипович Купелин был совершенно не похож на начальника цеха с Путиловского, старого инженера Вервиевского: это был молодой выдвиженец из рабочих, высокий, худой, с длинным лицом и маленькими, глубоко спрятанными под густыми бровями серыми глазками, с длинными беспокойными руками. Его отличала бешеная энергия, напористость и горластость. Вечно чем-то недовольный, он будто хотел доказать, что лишь он один тянет всю пятилетку на своих плечах, а его подчиненные только и знают, что отлынивать от своих обязанностей.

Зато секретарь цеховой партячейки, модельщик Чихвостов, был тих и скромен, в глаза не смотрел, но от него исходила непонятная опасность, и казалось Василию, что он, порыскав глазами из стороны в сторону, глянет на него, Ваську Мануйлова, и скажет: "А мне про тебя все известно".

Что касается профорга и комсорга, то их можно было в расчет и не принимать: они в цехе ничего не значили и только смотрели в рот начальнику и парторгу, чтобы, как только оттуда вылетит слово, согласно кивать головами.

А может, не спешить и подождать лишний годок? За год-то ничего не случится, а он себя за это время сумеет показать с производственной стороны так, чтобы само начальство пришло к выводу, что Василий Мануйлов самый достойный кандидат на получение высшего образования. Тогда не придется ни упрашивать, ни унижаться, ни особо изворачиваться: вот я такой, какой есть, а раз вы желаете, чтобы я стал инженером, то я, что ж, со всем удовольствием.