Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— А вы, товарищ Золотинский, идите к себе: вас это не касается.

И пошел вслед за остальными.

Тотчас же там, в глубине полутемного коридора, раздался громкий стук в дверь.

Михаил глянул на человека, равнодушно прислонившегося к косяку раскрытой наружной двери, из которой тянуло холодом, попятился и скрылся в своей комнате. Закрывая дверь, услыхал, как кто-то произнес в сумрачной глухоте придавленным голосом:

— Дмитрий Иванович Ерофеев здесь живет? Откройте: милиция.

Забравшись под одеяло, укрывшись им с головой и, вдобавок, засунув голову под подушку, Михаил так и не смог уснуть до самого утра: его, то затихая, то усиливаясь, бил озноб. Когда же озноб несколько стихал и зубы переставали стучать, а кровать ходить ходуном, наваливалась такая густая и удушливая тишина, что казалось, будто и звонки, и люди, припорошенные снегом, — все это ему померещилось, и вообще на всем свете нет ничего и никого, а есть темень и эта удушливая, глухая тишина, пронизываемая странным шкварчанием в тяжелой, будто налитой свинцом, голове.

В этой голове, ставшей почему-то чужой, не возникало ни единой мысли, там словно все выгорело и покрылось пеплом, и лишь свинцовая глыба колыхалась из стороны в сторону, стучась в черепную коробку. Михаил сжимал эту коробку слабыми холодными ладонями и, не слыша собственного голоса, скулил прерывисто и тонко.

Прошла целая вечность, прежде чем в коридоре снова зазвучали шаги множества ног, что-то привычно загремело, сорвавшись со стены. Бухнула входная дверь, и сразу же вслед за этим издалека донесся вой Димкиной матери.

Глава 19

На Металлическом заводе опросный лист Василию Мануйлову заполнять не пришлось: то ли здесь порядки другие, то ли потому, что у него уже была трудовая книжка. Он даже испытал некоторое разочарование: так ему хотелось в опросном листе ответить правду на все вопросы, и чтобы уж раз и навсегда никаких утаиваний за ним не числилось. Он даже продумал до последнего слова, что напишет и относительно своей фамилии, и отца, и по всем остальным пунктам. Не потребовались его приготовления.

И в цехе все оказалось значительно проще, чем на Путиловском и чем он себе представлял: мастер участка моделей для чугунного литья, Евгений Семенович, не старше тридцати, но уже лысый и сутулый, с которым Василия еще на квартире познакомил Иван Кондоров, прочитав бумагу из отдела кадров, оглядел новичка с ног до головы поверх круглых очков, будто видел его впервые, молча отвел на рабочее место. Там, у верстака, дал для испытания изготовить несложную модель и удалился, всем своим видом показывая, что не верит, будто новенький сможет ее сделать.

Василий недоуменно посмотрел ему в спину, пожал плечами, развернул чертежи и первые мгновения не смог там разглядеть ни одной линии: так разволновался — даже до дрожи в руках, потому что вдруг показалось: за год все успел позабыть, а руки и глаза отвыкли от точности.

Ничего подобного. Все он помнил и ни от чего не отвык. Сделал модель быстро, быстрее положенного времени, до блеска отполировал рабочие поверхности, так что и сам залюбовался своим произведением.

Мастер повертел готовую модель в руках, покивал головой, скупо бросил:

— Что ж, работай. Дело свое знаешь, — и пошел прочь, напевая что-то знакомое, слышанное Василием по радио.

И снова не поинтересовался, как и при первом знакомстве, почему новенький ушел с Путиловского, что привело его на Металлический. И у Василия вспыхнула надежда, что он на этом заводе сможет-таки довести до конца то, ради чего бросил дом и приехал в Ленинград, то есть закончить учебу и стать инженером. А вот в комсомол вступать больше не станет, как бы его ни упрашивали и ни уговаривали. И в партию тоже. С него хватит одного раза. Да и без этого жить можно: от партийности ума не прибавится.

Почти две недели, пока не дали койку в общежитии, Василий жил у Ивана Кондорова. Вечерами Иван пропадал в спортклубе на тренировках. Или в театре. Василий, вернувшись с работы, старался тихо и незаметно для соседей проскочить в Иванову комнатенку, потому что жил у него на птичьих правах, и, в ожидании хозяина, заваливался на продавленную кушетку с учебником математики в руках.

За прозрачной для звуков стеной, отвлекая от мудреных формул и непререкаемых законов, вскоре начиналась чужая жизнь вернувшихся с работы мастера Евгения Семеновича и его жены, Маргариты Степановны, служащей какой-то конторы. Чужая жизнь за стеной громыхала по полу табуретками или стульями, звякала посудой, изредка звучала голосами немногословных супругов. А через какое-то время включался патефон, начинала мурлыкать музыка, всегда одна и та же — тихая и мечтательная, но звучала она недолго, вскоре ее сменяла какая-то сумасшедшая: сплошной грохот барабанов, визг и вой труб. Под эту музыку начинала отчаянно скрипеть и иногда долбить в стену разболтанная кровать, сопела и кряхтела Маргарита Степановна, женщина тощая, как балтийская селедка, пыхтел Евгений Семенович, вызывая у Василия мучительные воспоминания о ночах и днях, проведенных вместе с Натальей Александровной.