Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

В коридоре о чем-то спорили, голоса спорщиков подвигались к выходу, кто-то смеялся сдавленно, что-то загремело, сорвавшись со стены, на кого-то зашикали, кто-то выругался вполголоса, дверь хлопнула, голоса и громыхание башмаков по ступеням лестницы стали опускаться и стихать, точно погружаясь в воду, мягко прошлепали шаги в обратную сторону, — скорее всего, Димки Ерофеева, — то есть в глубину квартиры, хлопнула дверь у Ерофеевых же, а голоса и топот выплеснулись во двор-колодец, заметались между стенами и сникли под проходной аркой.

Снова стало тихо-тихо, будто все притаились и ждут, — ждут чего-то, стоя около дверей своих квартир и прислушиваясь.

Мара еще переминалась с ноги на ногу возле стола, когда в глубине колодца послышалось трубное откашливание Иоахима Моисеевича, точно он прочищал глотку перед тем как переступить порог своей квартиры.

Девушка метнулась к двери, замерла возле нее.

Михаил стоял, ссутулившись, потирая руки и жалко улыбаясь.

— Я буду уже к вам приходить чаще, — все тем же громким шепотом сказала Мара от двери. — Мне нравятся уже ваши стихи. Только они немного… мрачные. — Приоткрыла дверь, выглянула в коридор, обернулась: — Спокойной ночи, Моня, — и выскользнула за дверь.

Михаил втянул в себя воздух с привсхлипом, запустил пальцы в свою густую барашковую шевелюру и принялся ходить по комнате: три шага до двери, три шага до стола. Огромная тень металась по стенам, по потолку, замирала на мгновение и снова начинала метаться. А в голове у Михаила звучало одно и то же, одно и то же:

Великие — все одиноки,Страданье мира — ноша их,Земные страсти и пороки

Они сдувают с ног своих…

"Сдувают с ног…" При этом он криво улыбался и победно хмыкал. Ему мерещились земные страсти и пороки, которых он еще не испытывал, но которые мучили его по ночам своей недосягаемостью, представляя Мару, лежащую обнаженной в его постели.

* * *

Вопреки ожиданиям, товарищ Снидайло отнесся к информации Михаила о внестудийных и внеплановых занятиях рабфаковцев с некоторым даже огорчением:

— От бисовы диты! — воскликнул он, прочитав политдонесение, по обыкновению переходя на украинский язык, если его что-то особенно задевало, и покачал головой. — О це ж вирно кажуть: заставь дурня богу молытыся, вин и лоб разобье. — И снова по-русски: — Значит, так, товарищ Золотинский: будем считать, что это только начало. Внедряйся в эту группу, послушай, о чем спорят… Срок — месяц. Ни дня больше. И учти: на носу семнадцатый съезд партии. Событие, можно сказать, всемирно-исторического значения. Так что — действуй! — И опять с огорчением, будто перед ним напроказившие дети: наказывать неохота, да деваться некуда: — Цэ ж надо таке: Маркс — а вони спорють! У голови нэ укладается… Ось же дурни так дурни!

Внедриться к рабфаковцам Михаилу не удалось, да он бы и не сумел: одно дело планировать и представлять, как бы он это осуществил, и совсем другое — в действительности подойти и заговорить, привлечь к себе внимание. Он знал, что все его богатство — стихи, но богатство тайное, можно сказать, запретное.

Зато Мара, квартира которой расположена рядом с квартирой Ерофеевых, хорошо слышала, о чем там говорят и спорят, тем более что рабфаковцы вроде бы и не пытались делать из этих споров тайну. От нее Михаил все и выведал. И не то чтобы даже выведывал, а она сама все ему рассказывала: видно, и ей это было интересно.

Кое-что Михаил слыхал и сам: парни выходили иногда в коридор покурить и там во всеуслышанье говорили о том же: как Маркс понимал социализм и взаимоотношения рабочих с крестьянами, и как это понимается и трактуется сегодня.

Получалось, что рабфаковцы как бы ставят под сомнение политику партии в вопросах индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства. Получалось даже, что они принадлежат к оппозиции, только не совсем ясно, к какой именно. И не то чтобы определенно можно было утверждать подобное, нет, но кое-какие выводы сделать можно вполне.

И Михаил их сделал.

Правда, в своем политдонесении, касающемся рабфаковцев, он все-таки попытался сгладить острые углы, чувствуя некоторую неловкость перед почти незнакомыми ему людьми и догадываясь, чем это им грозит. А еще это было едва ли ни первое его политдонесение с фамилиями и конкретными фактами.

Товарищ Снидайло, прочитав бумагу, зло хмыкнул, вперил в Михаила тяжелый взгляд своих выпуклых глаз, погрозил ему коротким толстым пальцем, как бы говоря: "Нехорошо, товарищ Золотинский, играть со мной в жмурки", и заставил переписать в нужном ему духе:

— Так и пиши: да, сомневаются, да, имеют вполне антипартийные и антисоветские настроения и взгляды и по существу вопроса смыкаются с троцкистско-зиновьевско-бухаринской оппозицией.

Глава 18

С тех пор, как Михаил передал товарищу Снидайло политдонесение, прошло больше месяца. Рабфаковцы по-прежнему время от времени собирались у Ерофеевых, шумели, спорили, и однажды Михаилу довелось поучаствовать в таком споре.