Жестокие слова

Инспектор посмотрел на Гамаша, которого и правда сморило: голова опустилась, глаза были закрыты. Бовуару не хотелось беспокоить шефа — у того был такой умиротворенный вид. Потом он обратил внимание, что большой палец Гамаша мягко поглаживает фотографию, которую он легко держит в руке. Глаза шефа не были закрыты, вернее, не были закрыты совсем.

Он прищурился и разглядывал изображение на фотографии.

А скульптура изображала гору. Голую, безлюдную. Словно ее обстригли. Остались лишь несколько чахлых сосен у основания. Гамаш чувствовал, что от нее исходит печаль, ощущение опустошенности. Но в этой работе было и что-то еще, отличавшее ее от других. Некое легкомыслие. Он прищурился, всмотрелся пристальнее и увидел: то, что он ошибочно принял за одну из сосен у основания горы, на самом деле было чем-то иным.

Это был молодой человек, мальчик, нерешительно шагнувший на край скульптуры.

И там, где ступила его нога, начали пробиваться молодые деревца.

Это напомнило Гамашу портрет Рут кисти Клары. Было схвачено то мгновение, когда отчаяние переходит в надежду. Эта удивительная скульптура кричала об одиночестве, но в то же время и вселяла надежду. Гамашу не нужно было приглядываться — он и без того знал, что мальчик здесь тот же самый, именно его видел он и на других скульптурах. Но страх исчез. Или еще не появился?

На газоне закрякала Роза. Сегодня на ней был бледно-розовый свитер. И жемчужины?

— Voyons, — сказал Бовуар, кивая на утку, когда они вышли из машины. — Можете вы себе это представить — слушать это кряканье целый день?

— Подожди, когда у тебя будут дети, — сказал Гамаш, останавливаясь перед бистро, чтобы посмотреть на Розу и Рут.

— Они что, крякают?

— Нет. Но шумят они сильно, в этом можешь не сомневаться. И кстати, ты собираешься обзаводиться детьми?

— Наверное, когда-нибудь. Энид пока не горит желанием.

Он стоял рядом со своим шефом, и они оба смотрели на тихую деревню. Тихую, если не считать кряканья.

— Есть новости от Даниеля?

— Мадам Гамаш говорила с ними вчера. Все в порядке. Ждут ребеночка недели через две. Как только это случится, мы полетим в Париж.

Бовуар кивнул:

— Значит, у Даниеля будет двое. А что насчет Анни? У нее есть какие-то планы?

— Никаких. Мне думается, что Дэвид не против, но Анни не умеет обращаться с детьми.

— Я видел ее с Флоранс, — сказал Бовуар, вспомнив приезд Даниеля с внучкой старшего инспектора. Он видел, как Анни держит племянницу, поет ей. — Она в восторге от девочки.

— Она заявляет, что не хочет детей. А мы, откровенно говоря, не хотим ее подталкивать.

— Да, тут лучше не вмешиваться.

— Дело не в этом. Мы видели, какой кошмар получался каждый раз, когда она в юности подрабатывала бебиситтером. Как только ребенок начинал плакать, Анни звала нас, и нам приходилось приезжать и выручать ее. Мы как бебиситтеры заработали больше денег, чем она. И вот еще что, Жан Ги. — Гамаш подался к инспектору и понизил голос. — Не вдаваясь в детали, что бы ни случилось, не позволяй Анни надевать на меня памперсы.

— О том же самом она просила и меня, — проговорил Бовуар, и на лице Гамаша появилась улыбка. Потом растаяла.

— Ну, идем? — Гамаш показал на дверь бистро.

* * *

Они вчетвером решили сесть подальше от окон. В прохладном и тихом зале. В обоих каминах по концам зала полыхал огонек. Гамаш вспомнил свой первый приход в это бистро несколько лет назад: он тогда увидел разнородную мебель, простые кресла, кресла с подголовниками и резные кресла. Столы круглые, квадратные и прямоугольные. Камины и деревянные балки под потолком. И на всем ценники.

Всё продавалось. И все? Гамаш так не думал, но иногда его охватывали сомнения.

— Bon Dieu, ты хочешь сказать, что не говорил своему отцу обо мне? — спросил Габри.

— Говорил. Я ему сказал, что со мной живет Габриэль.

— Значит, ваш отец думает, что вы живете с Габриэль, — сказал Бовуар.

— Quoi?[83] — сказал Габри, пронзая гневным взглядом Оливье. — Он думает, что я женщина? А это значит… — Габри недоуменно посмотрел на своего партнера. — Он не знает, что ты гей?

— Я ему об этом не говорил.

— Может быть, не словами, но ты ему точно говорил, — сказал Габри и повернулся к Бовуару. — Под сорок лет, не женат, продает старинные вещи. Господи, он рассказывал мне, что в то время, когда другие ребята играли в золотоискателей, его интересовали фарфоровые статуэтки фирмы «Ройял Даултон». Это что, разве не гей? — Он повернулся к Оливье. — У тебя была детская духовка, и ты сам шил себе костюмы на Хеллоуин.

— Я ему об этом не говорил и не собираюсь, — отрезал Оливье. — Это не его дело.

— Ну и семейка, — вздохнул Габри. — Вы идеально подходите друг к другу. Один ничего не хочет знать, а другой ничего не хочет говорить.

Но Гамаш знал, что за этим скрывается нечто большее, чем нежелание говорить. Тут речь шла о маленьком мальчике со своими тайнами. А потом маленький мальчик стал большим, но тайны остались. Потом он стал взрослым мужчиной. Гамаш вытащил из сумки конверт и положил на стол перед Оливье семь фотографий. Потом он развернул скульптурки и тоже поставил их на стол.