Жила Лиса в избушке

С похоронами помогла двоюродная племянница тещи, Катерина, из дальней станицы примчалась. Вздыхала вокруг о хозяйстве брошенном, о курочках, садике, индюк вон, как же без догляда. Хромов морщился, обещал до отъезда все решить.

Он вышел во двор с полотенцем через плечо, махнул Катерине, которая стерилизовала банки на летней кухне; рядом в тазу млело темное варенье. Она было заговорила с ним, по-южному громко, почти закричала свое “наспалися”.

— Не шуми, перебудишь всех, — приложил палец к губам.

Он просто не хотел, чтобы там, за соседским забором, услышали, что он встал. Потому, выйдя из калитки, повернул налево, хотя направо к морю было короче. Шагал широко, чтобы поскорее скрыться за углом, так спешил, что на повороте его чуть не занесло. “Как мальчишка, ей-богу, от баб бегать”, — хмыкнул Петр Григорьевич.

На пляже, пустынном в этой части поселка, первым делом нашел глазами место, где ночью были с соседкой Тасей. Вчера после поминок она помогала Катерине с посудой, и он, заметив, что заканчивают, крикнул им, что пошел прогуляться. Подождал у Тасиной калитки, предложил к морю сходить. Вон там и сидели, разговаривали, о теще она много рассказала, конечно. Ему показалось, что Тася первая потянулась к нему. Выпила женщина, ничего страшного — он сам уже четырнадцатый год как ни грамма, — ну и поцелуями-то не кончилось вчера. Петр Григорьевич снова разволновался, вспомнив, как блестела тускло под звездами ее маленькая грудь, принялся размышлять, от природы Тася вся такая смуглая или просто загорала голяком. Как подросток, ей-богу, рыбка серебристая.

Он заплыл далеко, был очень собой доволен: и заплывом, и ночным приключением — лишний раз подтверждение, что мужик он крутой, не старый совсем. И долго еще потом качался на волнах долговязой звездой, как всякий северный житель, радуясь сентябрьскому морю и солнышку, такому неожиданному воскресенью, радовался, несмотря на печальный повод.

— Не, ну а чё, тещу схоронил, бабу окучил, наш пострел... — красовался он сам перед собой, растираясь полотенцем.

Хромов не был циничным; прямолинейным — да, бывало, рубил сплеча, мог острить на грани, но циником себя не считал. И прямоту, и шуточки ему легко прощали, вернее, даже не замечали. За красоту.

В молодости Петр Григорьевич был ослепительно красив. Женщины всплескивали руками: ну вылитый Александр Абдулов! В ответ он улыбался — так у него же глаза карие, — намекал на то, что тут еще кого с кем сравнивать. Тогда все эти женщины говорили: “Ах, какие же у вас синие глаза”. К его пятидесяти пяти глаза, конечно, подвыцвели, да и волосы почти все седые, морщин тьма, но фактура, шик никуда не делись, уши какие породистые — нет, Петр Григорьевич был по-прежнему хорош собой.

Две тетки топтались рядом на гальке с расправленными в руках полотенцами, прикидывая, где им расположиться. После тихих споров уселись метрах в двух от него. Хромов глазам своим не поверил.

— Чё, больше-то места не нашлось? — поднялся он, выразительно оглядывая безлюдный пляж.

Оробевшие женщины не знали, что теперь делать с виноградом, кроссвордами, которые только что выгрузили из корзинки. Та, что успела стянуть с себя платье, так и застыла с ним на коленях, боясь даже глаза поднять на величественного Петра Григорьевича, нависшего над ними.

Он пошел посмеиваясь, качая головой с красивой седой стрижкой: вот курицы. Это происшествие только улучшило его великолепное настроение.

На обратной дороге он вдруг понял, что готов пройти мимо соседской калитки, он очень хочет там пройти.

Свернув на свою улочку, он сразу увидел Тасю. Она провожала куда-то девчонку лет 14 с тяжеленьким пакетом в руках. Наставляла вслед:

— Много будут брать — уступи, — подтолкнула девочку между лопаток. — Беги уже. Слышь, уступи, если много.

— Здравствуйте, Татьяна... — церемонно раскланялся Хромов.

Он хотел назвать ее по отчеству, как называл на людях всех своих любовниц, но кто б знал это отчество.

— Не знаю, шо наторгует, — ее глаза смеялись. — Как водичка, Петр Григорьевич?

Какая красивая сегодня, брови прямые, темные, блестящий висок, такая узенькая вся, неужели и вправду кубанская казачка, как Катерина рассказывала?

— В самый раз водичка. На базар, что ли? Чем торгуем? Ягоды? — он был недоволен своим голосом, какой-то старичок-бодрячок.

— Яхыды? Не, то инжир, последний уже. На базар далеко — на автобусы ходим, к остановке. — Она вдруг спокойно развернулась к себе во двор, приговаривая: — Не знаю, шо наторгует.

Хромов удивился — никогда его женщина вот так первая не уходила, и ведь она не обиделась, нет, просто решила, что поговорили, хватит: дела у нее, и у него дела, — лихо! “Заманивает, наверное”, — успокаивал он себя за “яйишней”, наблюдая, как Катерина тащит к столу дымящуюся турку.

Хоть бы принарядилась, опять горько вспомнил он, сарафанчик старенький, даже не накрасилась. Вдруг представил, что сарафан этот в цветочек был, скорее всего, на голое смуглое тело — низ его ожил, кровь к лицу. В сердцах стукнул об стол дном фарфоровой чашки — да что со мной.