Жила Лиса в избушке

Рудакова пила вино и, наверное, даже водку, но никогда Настя не помнила ее пьяной — всегда была она улыбчиво-уравновешенной, оживленной, сильной. Почти не влюблялась, о сексе говорила, что, с ее точки зрения, роль его здорово преувеличена, смешно показывала, как меняет руки на спине партнера во время всей этой затеи; ну, на часы еще можно посмотреть — скоро ли, милый? Настя покатывалась со смеху, но углубляться с расспросами опасалась.

А однажды в разгар летних каникул — Настя уже жила у мужа в центре — она застала Рудакову за переводом статьи с английского в чисто убранной комнате, глаза вытаращила: Рудакова, лето, каникулы, ты чего? Та улыбнулась и объяснила: чтобы мозг за лето не растекся. Так и остались у Насти перед глазами лист бумаги на столе, словарик, журнал со статьей. Она куда-то шла, эта Рудакова, тогда как все они устраивали свою личную жизнь: влюблялись, выходили замуж, рожали. Тем удивительнее было узнать, что распределилась она в свой родной город, в Псков, и ни одного движения, чтобы остаться в Питере, ни одного.

Объясняла горячечно: от Пскова что до Питера, что до Таллина, Риги — одинаково, 300 километров всего, русское Средневековье, дух купеческий, светлые своды Поганкиных палат, Гремячая горка, а при входе в Кром всегда кричать от радости хочется, ей снится его отражение в блеске Великой... Дома мама с папой, стены, связи, ей помогут с карьерой, да и устала она от большого города. Словно в ней победила какая-то практичность, страх неверного решения — какая карьера в Пскове? — Настя ничего не поняла.

Ощущение было такое, что с Рудаковой плотно поработали родители, но как она могла их послушать? К своим двадцати трем они все уже были вполне состоявшимися людьми — воротили что бог на душу, весело, бесстрашно. Кроме стука сердца, никого и ничего не слушали.

Рудакова уехала в свой Псков, а Насте вдруг стало страшно ее не хватать. Две истории, связанные с ней, почему-то покачивались на волнах памяти, и от них душа то саднила, то, напротив, обертывалась теплой радостью.

* * *

В конце второго курса Настя угодила в больницу с небольшим образованием в легком. Врачи улыбались — вполне доброкачественно! — но накануне операции она дико разнервничалась — ни лежать, ни сидеть не могла, — слонялась по коридорам, ломая запястья. Рудакова сотворилась в палате из ничего, из июльского воздуха, подрагивающего от жары, девять вечера, розовато-золотистые квадраты солнца медленно сползали по стенам.

— Чего ты больше всего боишься?

— В операционную на каталке, коридоры длинные, и эти плоские светильники на потолках. Мелькают, мелькают. И ты уже ни на что не можешь повлиять.

Рудакову тогда с позором выставили из клиники, потому что она гоняла с Настей на каталке по всем коридорам, приучая ее к мельканию потолочных ламп, ей помогала соседка по палате; от смеха текли слезы и болел живот. Изгнанная Рудакова, задрав голову, долго стояла на круглом газоне перед пульмонологией, высматривая Настю в окнах. А после реанимации просто все время была рядом: в первый день кормила Настю с ложки, терпела все ее капризы, пела что-то из итальянской эстрады, сжимая щетку для волос как микрофон. “Феличиту”, кажется. Под общие аплодисменты станцевала на столе. Белая ночь качалась за распахнутыми настежь окнами.

— Я не могу смеяться, Рудакова. Мне больно смеяться.

А однажды на субботней дискотеке Настин бывший парень вдруг разглядел ямочки Рудаковой, не отходил от нее, очарованный, прямо трепетал весь. И было видно, что он не специально, чтобы досадить Насте, а совершенно пропал. Та, в свою очередь, блестела и искрилась, летали длинные серьги, ее карминовые улыбки плыли по залу; рассказывала ему что-то на ухо — в танце, без танца — тоже втюрилась, понятное дело. А потом Рудакова среди этой потной темноты, толкотни, децибел, Настиной отчаянной ревности внезапно схватила ее за руку. Старалась перекричать музыку:

— Ты не устала? Может, спать?

Они пошли спать, и, укладываясь, Настя знала наверняка, что в комнате напротив Рудакова, сняв осторожно свои длинные серьги, стерев помаду и улыбку, тоже грустно устраивается под одеялом, а не крадется тайком на пятый мужской этаж.

* * *

Настя вдруг подумала, что просмотрела, прошляпила лучшую подругу на земле. Теперь она часто наведывалась в Псков, тормошила ее, звала с собой обратно. Но Рудакова уже пустила корни, вышла замуж за крепкого автомеханика, родила дочь, в пенсионном фонде у нее были отдельный кабинет и монитор с плоским экраном; выпив вина, взывала к Насте и к небу — это что, всё? скобарский тупик? Но за завтраком с деловитой радостью рассказывала, что они с мамой уже придумали, как эту однушку превратить в двухкомнатную, и какая Настя балда, что не прописалась вовремя к мужу, а теперь вот расстались, и что? — мыкается по Питеру бедняжкой.