Жилец

– Ах ты сука! – Тот, верхний, все контролирующий слой души исчез вместе с блаженством, Лисюцкий потерял голову. Разъяренный, он швырнул в угол недопитую рюмку, вскочил с кресла, бросился на Эльзу и получил удар под дых. Одолев боль, сумел-таки повалить отбивавшуюся жертву – гибкую, сильную, всю в острых ногтях и сжатых криках. Болевой прием – и сопротивление сломлено.

Акт свершился позорно быстро.

Дверь хлопнула, и дикая головная боль раздавила Лисюцкого. Вот и все, чего он добился.

* * *

Все следующее утро прошло в планах отмщения, а к вечеру Лисюцкий принял решение, никак с теми яростными планами не вяжущееся. Он под ничтожным, немало удивившим начальство поводом отпросился на три месяца в командировку по Красноярскому краю, а там сумел продлить ее еще на четыре. Подальше от гибнущего «Хладного Терека». Пусть какой-нибудь Калнберзин свернет на нем шею.

Увы, уйти от хлопот не удалось. Первая же новость по возвращении выбила из седла: Эльза беременна. Беременна – и черт с ней! А если родится сын? Да пусть даже и дочь?

О, тут есть над чем призадуматься.

Ученик

Мир спасет не красота, а теснота. К этой формуле Фелицианова приволокли муки пересыльных тюрем, этапа и лагеря. Георгий Андреевич все ждал, когда иссякнут силы и добрый Бог отпустит его с миром в Царство Небесное. Бог был нетороплив, Он длил земные страдания и обещал новые.

Один мудрец в красноярской пересылке витийствовал:

– Наше спасение в русском бардаке. Чем хуже и грязнее тюрьма, чем меньше в ней порядка, тем легче найти укромный уголок и выжить. Если вохра полупьяная, значит, ее можно подкупить, обмануть, увернуться. Они тоже живые люди, им только под горячую руку не попадайся, да тут инстинкт подскажет. Но не приведи Господь попасть в лагерь или тюрьму, сияющие чистотой. Это – конец. Против тебя не люди, а хорошо отлаженная государственная машина, ей нет никакого до тебя дела: перемелет кости и выплюнет.

Последний год своего срока Фелицианову и пришлось отбывать именно в таком лагере.

«Октябрьским» пугали еще на этапе. Это был образцово-показательный лагерь, где соблюдались все инструкции, повсюду царили чистота и порядок – в том смысле, в каком его понимает начальство.

Их выгрузили ночью за какой-то тихой сибирской станцией, построили в колонну, по нескольку раз, вечно сбиваясь то на тридцати восьми, то на ста сорока двух, пересчитали, как водится, предупредили: «Шаг влево, шаг вправо рассматривается как попытка к бегству, конвой стреляет без предупреждения», наконец повели.

Дорога была тяжелая, в гору, и какой-то старик, не справлявшийся с ритмом общего движения, все охал и просил невесть кого чуть помедленней, да кто ж его будет слушать. В конце концов старик споткнулся, но никто на него не обернулся – конвойные поднимут. Фелицианов не сразу понял, что произошло. Он услышал выстрел, и через несколько шагов колонну остановили.

Начальник конвоя затеял новую перекличку. По окончании два конвоира приволокли труп старика.

– Расстрелян при попытке к бегству, – доложил один.

Поворотившись к строю, начальник конвоя посулил:

– Так будет с каждым. Поняли? – Выбрал взглядом самых высоких – Фелицианова и могучего зека из крестьян. – А вы потащите труп до лагеря. И не отставать. Стреляем без предупреждения.

Сухонький на вид старичок оказался неимоверно тяжел. Несли его под мышки, надо было б вчетвером, но помощи тут ждать не от кого, так что давай, Фелицианов, жми что есть силы. Из груди трупа толчками выбрасывалась кровь, и тошнотворен ее запах, и как ни береглись носильщики, а все ж одежды их перемазались. И когда уже казалось – все, нет никаких сил и будь что будет, а дальше не пойдем, дорога кончилась.

Заключенных выстроили снова перед лагерными воротами. Опять перекличка. Опять начальник конвоя сбивается со счета, а собаки у охранников рвут поводок, привлеченные запахом крови на одежде Фелицианова и его напарника. А виноваты в том, что конвойные никак не могут сосчитать зеков, Фелицианов и его товарищ – надо было выкликать мертвого старика.

А лагерь-то ведь и в самом деле – образцово-показательный. Столбы, на которые натянута колючая проволока, окрашены ярко-голубой краской, ворота тоже голубые. Бараки поставлены в два ровных ряда, перед каждым – клумба с цветами, дорожки выметены и посыпаны песочком. Над воротами – транспарант: «Труд создал человека. Фридрих Энгельс».

И ни души. Мертвая тишина и мертвая чистота.

Этап выстроили на плацу на поверку.