Жилец

Все, дошел. А с доходягами в «Октябрьском» поступали просто – их расстреливали, как бродячих собак. Дабы не портили образцового вида. Но почему-то при этом изображали законность – кому довешивали срок, а кого и расстреливали по приговору лагерного суда. За саботаж.

В один прекрасный день Георгия Андреевича после поверки оставили в лагере. Это не предвещало ничего хорошего. В лучшем случае – новый срок за систематическое невыполнение нормы. Но Фелицианов был уже не в том состоянии, когда добавляют, скорее наоборот – сокращают до нуля. Так и есть. Вызвали в управление, к самому Воронкову, начальнику лагеря.

* * *

Алексей Венедиктович Воронков был счастливейший человек на земле. Он родился в Одессе под канонаду восставшего броненосца «Потемкин». А посему считал себя подлинным сыном революции. Хотя… Татуировка сердца, пронзенного стрелой, на правой руке не давала забыть, что, сложись обстоятельства иначе, он запросто мог бы пополнить собой колонны зеков-уголовников. Все детство и отрочество волокло его в их соблазнительный мир – «где девочки танцуют голые, где дамы в соболях, лакеи носят пиво, а воры носят фрак». Но Алеша вовремя попал в хорошие руки. Двум людям он обязан своим спасением и счастьем – школьному учителю Георгию Андреевичу и комиссару Ложечникову. Георгий Андреевич поверил в него, отпетого, научил учиться, спас от бегства из дому с отступавшими махновцами, короче говоря, поставил на ноги. А на путь истинный, уже на окрепших ногах, наставил товарищ Ложечников Никодим Семенович – революционер и чекист. Истинный большевик, он обходился без интеллигентских колебаний, сомнений – дорога в социализм, говорил Никодим Семеныч, пряма, как полет пули, пущенной из винтовки. А Георгий Андреевич был, конечно, как все интеллигенты, мягкотел. Он проповедовал нового человека, но жертвы претили ему. После крови и тифа учитель хотел доброты. Это как раз то качество, которое презирал Ложечников. Он как дважды два доказал Алексею, что революции в белых перчатках не делаются, что настоящий коммунист не имеет права распускать нюни, он должен быть беспощаден к любому проявлению буржуазной стихии даже в самом себе. Да, и в самом себе! Доказательств не требовалось – жизнь и смерть товарища Ложечникова были тому ярким свидетельством. Еще в юности, начитавшись про Рахметова, Никодим приучил себя спать на булыжниках, ел крайне мало и в конце концов, как злые контрреволюционные языки шипели из-за угла, уморил себя наш чекист. А для Воронкова Никодим Ложечников стал тем образцом человека светлого будущего, к которому он стал стремиться, не щадя ни сил, ни здоровья как своего, так и, в соответствии с должностью, чужого.

И в этом Алексей Воронков многого достиг. Эх, увидел бы Никодим своего адепта сегодня!

Он облечен высочайшим доверием – руководить грандиозной стройкой социализма, сначала здесь возведем комбинат, а потом город будущего вырастет посреди дикой тайги, с прямыми как стрела проспектами, оперным и драматическим театрами, а еще будет парк с фонтанами и памятниками вождям и героям революции на широких аллеях. Ему снились картины этого нового города, и, как ни был короток сон, волна энтузиазма выбрасывала его с постели, и Воронков еще до рассвета носился по стройке, самолично проверял порядок в лагере, сначала палаточном, но очень скоро обставленном новенькими бараками, а потом до полуночи пропадал на стройке, подгонял начальников участков, прорабов и нисходил до бригадиров. Поскольку себя начальник лагеря и строительства не жалел, о непомерно высоких нормах и заикаться было как-то неприлично, тем более что основными их исполнителями были лица, подлежащие перевоспитанию подлинно социалистическим трудом, то есть таким, который и награды, кроме премиальных пирожков с тушеной капустой, не требует в силу сознательного к нему отношения. Этот парадокс – социализм строят его непримиримые враги – чрезвычайно веселил Воронкова.

В минуту отдыха – впрочем, таких минут у Воронкова, почитай, и не было, разве что перед сном, – так вот в такую минуту, смеживая веки перед провалом в черноту без сновидений, он вспоминал, как досадовал на судьбу, в насмешку отправившую его после погранучилища вместо священных границ СССР охранять бандитов и контрреволюционеров. Оказалось, то была не насмешка, а добрая улыбка. Вместо мертвой скуки какой-нибудь глухой заставы ему довелось возводить первенец первой пятилетки. Так в газетах называли его стройку.