Жилец

Он чувствовал себя тем самым новым человеком социализма, довольно размытую мечту о котором когда-то развернул перед его бурным воображением школьный учитель. И даже хорошо, что Георгий Андреевич никак не конкретизировал ту мечту, полагая, что осуществится она, дай бог, через три-четыре поколения. Такой взрослый человек – и такой наивный! Нет, Георгий Андреевич, я уже человек великого будущего! Машина социализма. Без нытья и прочей лирики. Моей воле подчиняются три тысячи человек. Воле, а не капризу, потому что моя воля – это воля революционных масс, свернувших шею нэпу и прочим пережиткам буржуазного мира и смело бросившихся по слову партии на строительство гиганта социалистической индустрии. На этом гордом утверждении Воронков намертво засыпал.

Утром было уже не до фантазий. Человек-машина социализма включался в работу, как электромотор от рубильника. В хлопотах он просто-напросто забыл, что с сентябрьским этапом в лагере появился некто Фелицианов, хотя тогда после приема новой колонны решил проверить, какое он имеет отношение к его учителю. Фамилия все-таки редкая. А вчера этот Фелицианов мелькнул в рапорте начальника участка – саботирует, контра.

* * *

Кабинет начальника – не то что у Шелуханова в уральском лагпункте. Никаких излишеств. Столы буквой «т», местного изготовления грубоватые стулья, непременный Ленин с одной стены щурится на столь же непременного Дзержинского на другой, и портрет Сталина над головой хозяина. И повсюду какие-то схемы, графики, карта объектов, вымпелы, флажки. И, разумеется, плакаты – с этим хамским повелительным наклонением – «Даешь!». Пятилетку в четыре года, ударные темпы труда, комбинат – социализму – все им подай!

Начальник листал бумаги, скрепленные в канцелярской папке, и глаз на вошедшего не поднял. Фелицианов прекрасно знал эту манеру давления на заключенных, но сейчас ему было все равно. Скорее бы.

– Фелицианов Георгий Андреевич, тысяча восемьсот девяностого года, уроженец Москвы, осужден за каэрде сроком на пять лет. Характеризуется отрицательно, на путь исправления не вступил. Систематически не выполняет норм выработки, – пробубнил хозяин кабинета и только тогда оторвался от бумаг и стал внимательно рассматривать лысого старика в бушлате, которому никак не дашь его неполных сорока лет. Пристально посмотрел на этого Фелицианова и не нашел ничего общего с Футуристом – прозвище молодой и пылкий словесник схлопотал от учеников в первый же день. Тот был до наивности открытый, а легкая усмешка едва-едва укрывала его уязвимость. Сейчас же перед начальником стоял замученный доходяга, весь какой-то бесцветный, блеклый, из тех, что уже и к смерти почти безразличен. Еще немного, и будет тенью бродить по помойкам или сдохнет под забором. Лагерная пыль!

Нет, ничего не угадывалось. И он уже пожалел, что вызвал к себе этого Фелицианова. Конечно, не настоящий, а какой-нибудь дальний родственник или просто тезка и однофамилец – надо бы оформить приговор суда, и дело с концом. Но на всякий случай спросил:

– А скажите, заключенный Фелицианов, где вы были в девятнадцатом году?

– В девятнадцатом году я работал в единой трудовой школе номер один города Овидиополя, в бывшей мужской гимназии.

– Так, значит, это вы?

– Что значит?

– Значит, это вы у меня были учителем. Только вы очень изменились.

«Изменишься тут у вас!»

Да, теперь и Георгий Андреевич узнал своего тюремщика. Это был Алексей Воронков, выпускник школы № 1 города Овидиополя. Гордость учителя Фелицианова. Идеальный претендент на звание человека будущего, тот самый синтез плоти и духа, о котором грезил когда-то Георгий Андреевич и проповедовал со всех доступных ему трибун.

«Вырастил!»

Впрочем, сил на какие бы то ни было эмоции у Фелицианова не осталось, и взгляд его на бывшего любимца остался тусклым и безразличным.

Воронков – впервые за свою карьеру – позволил себе сжалиться над заключенным. Собственно, тут, скорее, не жалость, а любопытство сыграло свою роль. С доходяги что возьмешь? А ему разговор был нужен с учителем. Как он дошел до жизни такой? Дошел! Вот ведь слово какое коварное. Как ни крути, а разговора не получится – надо накормить. Как в сказке: накорми, напои, спать уложи, а потом и спрашивай. Что ж, так и поступим.

И вот первое нарушение правил. Вместо допроса и суда Воронков отправил заключенного Фелицианова в лазарет. На неделю.

Лазарет – такой же барак, как и все прочие. Только вместо нар – кровати с панцирной сеткой, матрасом и простынями. Больных, кроме Фелицианова, ни одного: лазарет построен на случай прокурорских проверок из Москвы и эпидемий; простуженных лечат таблеткой аспирина, больных цингой и дистрофиков – отваром кедровой хвои.

Лагерный доктор, угрюмый человек из той породы, что вечно всем недовольны, осмотрел Георгия Андреевича, ни слова не произнес, ушел в ординаторскую.

Из-за фанерной перегородки донеслось:

– Дался ему этот доходяга. Видно же – не жилец! Только статистику портить. – И все же распорядился: – Вколешь ему В-прим.