Жить дальше. Автобиография

Юрий Мефодьевич Соломин и его жена Ольга Николаевна, присутствовавшие на прослушивании, насторожились. Они сначала не поняли, что это монолог, решили, что я о себе рассказываю. Потом, конечно, справедливо рассудили, что получается чересчур литературно, да и на нашу действительность не совсем похоже, слишком много признаков иностранного быта. Но на несколько секунд они прямо были ошеломлены. И Ольга Николаевна, повернувшись к студентам, которые сидели тут же в аудитории, говорит им: «Вы посмотрите, девочка пришла поступать, а какой уровень! Какая достоверность!» Я впечатлила их своим монологом, и меня попросили спеть. Я завела: «В горнице моей светло!» Они поморщились: «А можно что-то другое, не эстраду?» Я растерялась – мне всегда казалось, что это по-настоящему народная песня. «Ну ладно, а заплакать можешь?» – говорят мне. И тут меня охватывает паника. С того дня, как я похоронила маму, заплакать мне практически никогда не удавалось. В тех случаях, когда обычно люди плачут, я чувствовала только ком в горле и глухое отчаяние, слёз не было, несмотря ни на какие усилия. Но в тот момент я была в невероятном отчаянии – я уже провалилась в три вуза из четырех, и Щепка была моим последним шансом. Ну вот, думаю, сейчас не сумею заплакать, мне откажут и здесь, и я опять поеду домой. Слёзы тут же брызнули из моих глаз. Ольга Николаевна опять повернулась к четверокурсникам и говорит: «Вы видели, что делает эта девочка?! Ну-ка отведите ее в библиотеку и подберите ей нормальную программу». Со мной начали заниматься, выбрали мне отрывок из «Барышни-крестьянки» – классическую тему, там, где героиня знакомится с Алексеем. И басню подобрали, и стихи. «Только вот про «горницу» не пой больше, что угодно пой, только не этот ужас. Хоть «во-поле-береза-стояла».

Меня даже поселили в общежитие училища на время подготовки к конкурсу, что было вообще немыслимо. И я, будучи абитуриенткой, общалась со студентами, некоторые из которых уже даже в кино снялись, что в моих глазах делало их звездами мирового масштаба. Однажды в общежитие на танцевальный вечер пришел Антон Табаков, пытался со мной разговаривать и даже заигрывать. Он был яркий, харизматичный, очень модно одет, но комплимент сказал мне какой-то, как мне показалось, сомнительный. Пришлось вспомнить науку, которую я хорошо усвоила, живя в Ростове. Там мужчины горячие, и их надо уметь отшивать, аккуратно, но решительно. Я была очень трепетная девочка, целомудренная и нежная, но отвечать на сомнительные комплименты умела хорошо. И даже несмотря на то, что это был не какой-то проходимец, а Табаков, сближаться с ним не планировала.

День финального прослушивания приближался. Незадолго до этого я, входя в двери Щепкинского училища, столкнулась с четой Соломиных. Они выходили на улицу, она держала его под руку, а у него на шее я увидела гипс. Воротник такой гипсовый. «Ой, что это у вас?» – спросила я не совсем тактично. «Ну вы разве не знаете? Сейчас это модно, все так ходят», – ответил с улыбкой Юрий Мефодьевич. А потом объяснил, что в темноте в кулису хотел уйти, туда, где железная такая конструкция. Обычно путь до гримерок за кулисами подсвечен фонарями, а в тот день по какой-то причине освещение не работало. Соломину нужно было срочно бежать переодеваться для следующей сцены. И он на бегу в полнейшей темноте вошел головой в эту железную конструкцию и повредил себе шею. «Взяли паузу, сделали мне укол обезболивающий, и я вышел доигрывать спектакль», – подытожил Соломин. Я была восхищена этим великим артистом: во-первых, тем, что можно из любви к искусству свернуть себе шею, а во-вторых, что в таком состоянии можно не бросить спектакль и доиграть до финала.