Житие Дон Кихота и Санчо

Бедность Дон Кихота была относительной, ибо яичница с салом по субботам сопровождалась все же винегретом на ужин, чечевицей по пятницам и голубем в виде добавочного блюда по воскресеньям, и еще, хотя имение его и было скудным, у него оставалось немало десятин пахотной земли, чтобы накупить книг о рыцарях. Но если бы он жил еще беднее и не имел бы возможности забивать себе голову нелепицами и выдумками, почерпнутыми из этих книг, и даже не мог бы выезжать на охоту с первыми лучами зари, тогда волей–неволей вышел бы он в вольное поле один–одинешенек и без лишнего груза, и не имел бы он тогда ни коня, ни оруженосца, ни копья, ни шлема, и ходил бы он по городам и весям, изыскивая такие способы жизни, какие Бог ему на душу положит. Обнищай еще больше бедный Алонсо Кихано — и он превратился бы в Гусмана де Альфараче; этим мы вовсе не принижаем Рыцаря, скорее возвеличиваем плута, поскольку и плуты в своей глубинной сущности не чужды великодушия кихотизма, хотя необходимость поддерживать свое существование не позволяет им много размышлять о бессмертной славе своего имени, — ведь такая мысль, чтобы пробиться на свет, требует некоторого досуга.

О ЧТЕНИИ И ТОЛКОВАНИИ «ДОН КИХОТА»

Ни в чем так четко не проявляется упадок нашего национального духа, как в том, что происходит в Испании с «Дон Кихотом». По справедливости можно сказать, что Испания не та страна, где более всего знают «Дон Кихота», и можно добавить, что не у нас с ним знакомы лучше всего.

Все здесь с гордостью повторяют, что «Дон Кихот» — первое произведение испанской литературы и, возможно, единственное, которое заняло достойное место в скудной сокровищнице произведений поистине мирового масштаба. Есть люди, которые помнят, что Брандес, авторитетный датский критик, считает главными в христианской литературе три имени, а именно Шекспира, Данте и Сервантеса.¹

Что же касается Сервантеса, то, несомненно, он обязан своей славой именно «Дон Кихоту».

При всем том легко убедиться, что Испания одна из тех стран, где меньше всего читают «Дон Кихота» и, конечно, хуже всего читают его. Множество раз я слышал от испанцев, что они не смогли одолеть эту книгу, которая должна была бы стать нашей национальной Библией; очень многие меня уверяли в том, что так и не дочитали ее до конца, хотя принимались за чтение несколько раз; и не один человек признавался мне, что знает книгу только в отрывках, с пятого на десятое. И это происходит с испанцами, которые слывут людьми образованными и любителями чтения.

Но хуже всего другое: те, кто читают «Дон Кихота» и даже знают его почти наизусть, еще более достойны сожаления, чем те, кто вообще не читали его, — лучше было бы, если бы книга эта вообще не попадалась им на глаза.

Действительно, некоторые читают ее словно по обязанности или потому, что о ней столько разговоров, читают без малейшего энтузиазма, но упорно стремясь к тому, чтобы книга им понравилась. Они читают ее примерно так, как многие священники читают Евангелие во время мессы: совершенно рассеянно, невнятно выговаривая латинские тексты, не вникая в смысл.

Виной тому в первую очередь критики и комментаторы, которые, подобно тучам саранчи, набросились на нашу несчастную книгу в намерении изломать и перепортить колосья, оставив только солому. История комментариев к «Дон Кихоту» и критических работ о нем в Испании является, пожалуй, демонстрацией неспособности целой касты проникнуть в вечную поэтическую сущность произведения и иллюстрацией того, как можно убивать время, занимаясь учеными трудами, которые поддерживают и питают духовную лень.

Ученость или то, что здесь, у нас на родине, именуется ученостью, в действительности обычно всего–навсего плохо замаскированная форма духовной лени. Она процветает, и это истинное несчастье для городов и центров, где бегут от внутреннего, духовного беспокойства. Ученостью обычно прикрывают в Испании омерзительную язву той моральной трусости, которая губит нашу коллективную душу. Для многих это нечто вроде опиума, чтобы заглушить желания и стремления, а для некоторых средство увильнуть от необходимости думать самому, ограничиваясь изложением того, что придумали другие.

Возьму‑ка здесь одну книгу, там другую, где‑то третью, натаскаю из них сентенций и доктрин, скомбинирую их и разукрашу, а то проведу год–два либо все двадцать лет, вороша кипы документов в каком‑нибудь архиве, чтобы затем сообщить что‑то якобы новенькое. Главное, что тут надо, — не утруждать собственное сердце самоуглублением и поисками, не утруждать себя мыслями, а тем более чувствами.

Так вот и происходит, и вряд ли найдется какая‑либо другая литература, которая в такой мере была бы отмечена произведениями менее личностными и более бесцветными, чем наши; и едва ли существует в наше время культурный народ или народ, таковым слывущий, который был бы настолько неспособен к философии.