Житие Дон Кихота и Санчо

Я всегда считал, что в Испании не было настоящей философии, а с тех пор как я прочитал работы Менендеса и Пелайо, долженствующие доказать, что некогда испанская философия все же существовала,² рассеялись последние мои сомнения и я полностью убедился в том, что до сих пор испанский народ противился пониманию настоящей философии. Я убедился в этом, когда увидел, кого зовут философами, — комментаторов или популяризаторов чужих теорий, всяких эрудитов и исследователей. Окончательно же я утвердился, укрепился и заматерел в этом мнении, когда увидел, что философами именуют таких писателей, как Бальмес, отец Сеферино Гонсалес, Сане дель Рио³

и многих других.

И сегодня продолжается это бесплодие, если не стало еще хуже. С одной стороны — это жалкие тексты, в которых повторяются до бесконечности истины самой пошлой и банальной схоластики, с другой — это книги, где'нам излагают в тысяча одиннадцатый раз то, что кто‑то назвал бы основным течением современной европейской мысли, то есть общие места из «Bibliotheque de philosophie contemporaine», которую издает в Париже Ф. Алькан.4 Мы идем от Тапарелли, Либераторе, Приско, Уррабуру и им подобных и приходим к Серджи, Новикову, Ферри, Максу Нордау со товарищи.⁵

Когда я услышал, как кто‑то отстаивает представляющее собой историческую бессмыслицу утверждение, будто испанская мысль многое потеряла, слишком увлекшись теологией, и добавляет, что нам недоставало физиков, химиков, математиков или физиологов, потому что было слишком много теологов, я сказал то, что всегда говорю: в Испании как не было философов, так не было и теологов, вместо них существовали интерпретаторы, комментаторы, вульгаризаторы и эрудиты от теологии. И доказательством того, что здесь никогда по–настоящему не процветало богословие и никогда настойчиво и упорно не вникали в сложнейшие этические и метафизические проблемы, служит отсутствие великих вероотступников. Где не процветают ереси, теологические штудии всего лишь рутина и способ убить время, придать видимость труда духовной лени.

У нас не было ни великих еретиков в теологии, ни великих еретиков в философии. Ведь точно так же как существует ортодоксальная католическая догматика, от которой ни один верующий не может отойти под страхом смертного греха и опасности погубить душу, ибо спасение возможно только в лоне Церкви, существует и современная научная догматика. Эта последняя является догматикой более широкого плана, чем та, от которой ни один образованный человек не может отойти, опасаясь прослыть чудаком, страдающим зудом ори- гинальничания или мономанией на почве парадоксов и не могущим пожертвовать кредитом доверия со стороны ученых — этого невыносимого класса людей — и даже уважением остальных. Для многих Геккель, — приведу в пример именно его, поскольку это ученый основного направления, и к тому же ученый, для которого закрыто самое ценное в человеческом духе, — так вот Геккель для многих стал кем‑то вроде святого отца современной научной церкви.⁶

Особенно в тех случаях, когда Геккель не скупится на пошлости, а то и на безвкусные и грубые выпады, что случается очень часто.

Итак, полагаю, что отсутствие способностей к философии, которое наш народ всегда проявлял, и поэтическая неспособность — ведь поэзия и литература не одно и то же — привели к тому, что на «Дон Кихота» напали толпы эрудитов и духовных лентяев и возникла, если можно так сказать, школа сервантесовской Мазоры.

Мазора, как, несомненно, знает читатель, это иудейское изобретение, критика древнееврейского текста Священного Писания, совместный труд нескольких ученых раввинов Генисаретской школы в VIII‑IX вв. Мазореты, как называли этих раввинов, сосчитали все буквы, встречающиеся в библейском тексте, подсчитали, сколько раз каждая из них предшествует другой и проделали ряд других забавных вещей в том же духе.⁷

До таких крайностей еще не дошли мазореты–сервантисты в отношении «Дон Кихота», но они недалеки от этого. Были отмечены по поводу нашей книги всякого рода незначительные мелочи и пустяки. Мазореты бесконечно мусолят их, рассматривая книгу как литературное произведение, но едва ли хоть кто‑нибудь проник в ее суть.

Более того, если кто‑то попытается проникнуть в сущность книги и понять ее символический и аллегорический смысл, на него тут же нападут мазореты и их союзники, беллетристы в чистом виде и всякого рода трусливые умы, расчихвостят и поднимут на смех. Время от времени вдруг появляется какой‑нибудь светоч критики — благонамеренной и зашоренной — и возвещает, что Сервантес не хотел и не мог сказать то, что тот или другой символист ему приписывает, а намерение его состояло лишь в том, чтобы отвратить от чтения рыцарских романов.

Согласен, что так могло быть; но что общего имеет то, что хотел сказать Сервантес в своем «Дон Кихоте», если вообще он хотел сказать что‑то, с нашим представлением об этом? С каких пор автор книги должен понимать ее лучше всех?