Живая душа

Долго и трудно, урывками сшибали мы с матерью жесткую траву по кустам, заготовляя сено корове на зиму. Большей частью косил я один. Мать билась на колхозной работе, а уж сгребать и складывать сено она каким-то образом вырывалась. Я понимал, что от этого трудного сена зависела жизнь коровы, а от нее – наша, и не роптал, гнулся, забываясь ночами в коротком и горячем сне. Но набитые и не раз сорванные до крови мозоли, исколотые и исцарапанные ноги, искусанное комарами тело, недетская работа при скудном питании не так мучили меня, как тревожные переживания об охоте – на нее не оставалось времени: мы уходили, когда утренняя заря едва разгоралась, и приходили, когда потухала вечерняя. А в это время над озерными береговыми плёсами стали мотаться одинокие стайки вылинявших диких уток, и чем дальше, тем объемнее и гуще текли они из-за камышовых зарослей.

Наконец была поставлена заветная сороковая копна – то количество сена, которое позволяло без особых ужимок прокормить корову всю длинную сибирскую зиму, и я засобирался на озеро.

– И чего удумал! – сердился немощный дед, неторопливо расхаживая в валенках: у него с осени сильно болели ноги. – Мало тебе уток на крайних плёсах, рядом, засобирался на ту сторону озера, да еще с ночевкой. Что я матке скажу?

– Так и скажешь, как есть, – со взрослой настойчивостью держался я.

Если бы он знал мои истинные намерения, было бы еще не то. Я собирался вовсе не на другую сторону озера, а на остров, глухой и опасный, с хлипкими зыбунами, мелкими и глубокими плёсами, непролазными крепями. Про тот остров я услышал от заготовителя пушнины, когда, вернувшись с покоса, сидел на жердях огородного прясла[41], наблюдая, как кружатся над мелководьем утки, как потухает заря…

– Спать-то где будешь? – не унимался дед, все выискивая что-то в избе и сердясь и на меня – за опасную затею, и на себя – за бессилие. – Сейчас ночи росные, холодные.

– Мало там сена, что ли? Закопаюсь – и что мне роса…

– Ну удумал, – все волновался дед, – удумал! Я сколь живу и то пару раз в тот угол ходил…

Положив в сумку несколько холодных картофелин, сваренных в тонкой кожуре, – мало-помалу мы стали подкапывать молодую картошку, – пару огурцов и кусок жмыховой[42] лепешки, сдобренной отрубями, я торопливо вылетел из дому под недовольное ворчание деда.

Не было той, минувшей, жары, того ослепительного света. Солнце, скатившееся к самому лесу, грело мягко и нежно, а лучи его, четко высвечивая каждую травинку, не мешали взгляду. После сенокоса, после сухих колючих корней мягкая приозерная трава казалась ватой, и я, обозревая береговые плёсы, шустро огибал озеро.

Когда за одним из камышовых выступов скрылась деревня, по берегам стали попадаться большие стаи куликов-кроншнепов. Они подпускали почти на выстрел без всякого скрадывания, но я торопился: впереди меня ждал таинственный, никем не посещаемый остров – царство водоплавающих птиц. По словам заготовителя, на него и до войны мало кто пробирался, а теперь и вовсе никто. Считай, несколько лет на нем не было людей.

Обойдя длинный ряд береговых тальников, я остановился: где-то здесь был проход на остров. Передо мной стеной стояли непролазные крепи. Оглянувшись на светлый, залитый солнцем луг и заметив вдали одинокую, приметную березу, на которую ориентировал заготовитель, я двинулся вперед. Заросли тут же закрыли от меня и луг, и пространство, и низкое солнце, оставив вверху клочок неба в овчинку. Под ногами захлюпала прохладная вонючая грязь. С трудом раздвигая спутанные камыши руками и животом, я все же угадывал, с какой стороны солнце, и по нему держал направление. В душных зарослях стало одиноко и тоскливо, пошли жуткие мысли, вспомнились предостерегающие слова заготовителя, но я шел и шел, вопреки тревоге, мыслям, задыхаясь от болотной вони и густой жары, – заросли эти не продувались, и дышать в них было тяжело.

Сколько бы времени я выдержал эту пытку, не знаю, только впереди вдруг засветилось свободное пространство, блеснула вода. Плёс был широкий, уходил заводями вправо и влево. Далеко-далеко, в едком блеске низкого солнца, я различил два дерева, едва торчащие над стенкой камыша, и с облегчением вздохнул: это были нужные мне ориентиры. На них и надо было держать направление.

Завязав крайние камыши крупным приметным узлом, я снял штаны, куртку и двинулся вперед. Вода была теплой, медленно поднималась по голым моим ногам. Ровное, невязкое дно приятно холодило подошвы. Примерно на середине плёса я оглянулся: завязанная камышовая куделька была хорошо видна – заметный ориентир на выход.

Вода дошла мне до пояса, стала подниматься под грудь. Я вытянул вверх руки, держа на весу и куртку со штанами, и тряпицу с едой, и ружье. Снова боязнь кольнула сердце: а вдруг дальше будет еще глубже? Но дно стало твердым, как пол, резко пошло вверх.