Живая душа

Пройдя редкий камыш, я вышел на сухое место. Вокруг меня, насколько хватало взора, стелилось зеленое море густых высоких трав и тростников. Вдали на фоне неба густо чернели теперь уже четыре дерева. Там, возле них, и было глухое мелководье, где уток, по словам заготовителя, кишмя кишело. Надев штаны, я закатал их выше колен и двинулся на эти деревья.

Твердый бугор вскоре кончился. Под ногами вновь захлюпала вода, холодная, как из колодца. Ноги заныли, и скоро я ощутил легкое покачивание почвы. Начались зыбуны, то страшное и опасное, о чем я не раз слышал, но никогда не видел и не испытывал. Тревожно и горячо застучало сердце. Боясь провалиться, я не отрывал глаз от подрагивающего впереди меня дерна и старался наступать туда, где трава была пожестче и погуще. Несколько раз надо мной прошумели плотные стайки уток, но я не поднял головы. Дальше – больше: тонкий слой дерна начал пузыриться, глубоко тонуть, и жгучая вода студила ноги до самых колен. Всем своим нетяжелым телом я чувствовал опасное напряжение переплетенных травяных стеблей подо мною и всякий раз обмирал, ухнув в очередном прыжке на новое место. Не вернуться ли? Но я упрямо двигался к приметным деревьям.

Справа и слева от меня потянулись низкие стайки гусей, вероятно на кормежку. Они без особого испуга с предостерегающим гоготом отворачивали, замечая мои резкие движения, и уносились к берегу, пропадая за густо-зеленой стеной камыша. Птицы шли в светлые дали, на твердую землю, на поспевающие хлеба, а я, наоборот, двигался к черту на кулички.

Солнце коснулось камыша, накрыло его безбрежные просторы золотой вуалью, выткало позолоту кружев на кронах приближающихся деревьев. Жутко и страшно одиноко стало мне в этом ненадежном краю зыбунов, мягких и ласковых с виду. А что там, под ногами? Холодная бездна? Юркни – и никто и никогда тебя не найдет, и ямки не останется. Трава все закроет. У меня даже сердце защемило, и я заторопился, запаниковал и вдруг действительно почувствовал, как проваливаюсь куда-то. К счастью, дерн порвался только под одной ногой. Обжигающий, вечный холод ощутил я глубоко внизу и, дурея от страха, вырвав ногу, ринулся вперед без оглядки.

И странно: почва вдруг перестала колебаться. Теплую сухую траву ощутили ноги. Передо мной лежал широкий луг с родными мне, известными травами и цветами. Совсем такими, какие я еще недавно укладывал литовкой[43]

в узкие ряды. А за ним уже не блестела, а молочно светилась вода. Дальше высоко поднимались в небо четыре могучие березы. «Вот он, остров! – охватила меня радость. – Дошел!» Сразу отлетели тревога и страх. Медленно двинулся я к воде, попробовал ее ногой. Вода была теплой, и, войдя в нее по колено, я согрел ноги.

Тихие плёсы, причудливо связанные друг с другом протоками, были окружены плотным рогозом и покрыты кое-где тягучим мохом. Многочисленные птичьи перья белели здесь и там на воде, но уток не было. Они улетели на кормежку, в хлебные поля.

Быстро накатывались сумерки. Я вернулся на сухой бугор, выбрал травку погуще и решил в ней ночевать. Вынув из кармана складной ножик, я пошел к камышам. Спокойно и размеренно срезал я ломкие стебли и укладывал в снопик. Стало прохладно и сыро. Жуткая тишина простиралась вокруг: ни ветерка, ни звука.

Настелив в траву камыша, я присел на него и сразу же почувствовал острый голод. В долгом неизведанном пути, занятый веселыми и невеселыми думами, охваченный тревогой, я забыл о своем постоянном чувстве, а тут оно зацепило меня под ложечку. Развязав тряпицу с едой, я с наслаждением стал грызть черствую лепешку с огурцом и сладкой молодой картошкой.

Гасло небо, задергивалось холодной мглой. Чернели камыши. Темнела вода на плёсах. Представив, что вокруг на добрый десяток километров нет ни души, я вновь ощутил страх и тяжелое чувство одиночества. Завернув остатки еды в тряпицу, я лег на камышовую подстилку, накрылся тужуркой и придвинул к самому боку заряженное ружье.

От травы и цветов шел тонкий лесной аромат, а с плёса тянуло сыростью и болотом. До звона в ушах я слушал крадущуюся ночь, но ни мало-мальского шороха, ни движения воздуха не уловил.

Уже в темноте сквозь чуткий сон стало слышно, как возвращаются с кормежки птицы. Сначала молча, с однообразным шумом полетели утки. Вода всплескивалась от их опускавшихся стай, качался застоялый воздух. Потом с гомоном, с дикой радостью пошли гуси. Я лежал и замирал от счастья, от радостных предчувствий. Недолго бились птицы в своих заботах, утихли и они, и я уснул крепко.

Легкий предрассветный ветерок зазнобил босые, вынырнувшие из-под куртки ноги, и людские голоса почудились мне. Еще не проснувшись, но уже и не видя сна, я вдруг уловил что-то похожее на разговор и вмиг пробудился окончательно.